— Истинный глупец, — сказал он. — Горстка истинных глупцов. Горстка на поколение, горстка на нацию. До открытия Жребия и это казалось немыслимым.
Улыбнувшись напоследок доктору Экштейну, он вышел из зала.
[Представляющая собой «Специальную продиктованную Жребием инсценировку судейского совещания исполнительного комитета Нью-йоркской психоаналитической ассоциации», восстановленную по записи на пленке и свидетельским показаниям доктора Джейкоба Экштейна.]
Некоторое время пять членов комитета сидели в молчании, которое нарушалось только жестким, неровным дыханием спящего доктора Муна. Доктора Вайнбургер, Кобблстоун и Манн смотрели на дверь, закрывшуюся за доктором Райнхартом. Молчание нарушил доктор Пирмен:
— Полагаю, нам следует завершить наше дело.
— Ах. Ах. Ах да, — сказал доктор Вайнбургер. — Голосование. Мы должны проголосовать. — Однако он продолжал смотреть на дверь. — Слава Богу, он безумен, — добавил он.
— Голосование, — повторил доктор Пирмен своим высоким голосом.
— Да, конечно. Сейчас ставится на голосование предложение доктора Пирмена о том, чтобы наш комитет исключил доктора Райнхарта по вышеперечисленным причинам и предложил Американской медицинской ассоциации также рассмотреть принятие мер против него. Доктор Пирмен?
— Я отдаю свой голос за свое предложение, — торжественно сообщил доктор Пирмен председателю.
— Доктор Кобблстоун?
Старый доктор нервно поглаживал трость, зажатую между ног, и безучастно смотрел на пустой стул, на котором недавно сидел доктор Райнхарт.
— Я голосую «за», — сказал он без всякого выражения.
— Два голоса в пользу осуждения, — объявил доктор Вайнбургер. — Доктор Манн?
Доктор Манн яростно дернул правым плечом и подтолкнул доктора Муна, чтобы тот принял более-менее вертикальное положение, глаза Муна открылись, гневно блеснули и снова закрылись.
— Я по-прежнему считаю, что нам следует попросить доктора Райнхарта уйти незаметно, — сказал доктор Манн. — Для проформы я голосую «против».
— Понимаю, Тим, — сочувственно сказал доктор Вайнбургер. — А вы, доктор Мун?
Тело доктора Муна сохраняло вертикальное положение, его веки медленно поднялись, открывая красные угли умирающих глаз. Лицо его выглядело так, будто перенесло все несчастья каждого человека, когда-либо жившего на земле.
— Доктор Мун, голосуете ли вы за предложение исключить этого человека, которого мы слушали, или вы голосуете против, чтобы позволить ему продолжить членство?
Казалось, единственно живым на морщинистом, безжизненном лице доктора Муна были его свирепые красные глаза. Но они смотрели в никуда. Или в прошлое, или на все сразу. Его рот был открыт; из него текла слюна.
— Доктор Мун? — в третий раз повторил доктор Вайнбургер.
Медленно, так медленно, что на это движение ушло, должно быть, секунд тридцать или сорок, доктор Мун поднял обе руки над головой, предпринял попытку сжать ладони в кулаки и затем, с по-прежнему открытым ртом, с грохотом уронил их на стол.
— НЕТ! — прогремел он.
Наступило потрясенное молчание, которое нарушало только шумное дыхание доктора Муна, судорожно хватавшего воздух.
— Может быть, вы хотите объяснить ваше решение? — через какое-то время мягко спросил доктор Вайнбургер.
Тело доктора Муна опять заскользило к плечу доктора Манна, и его свирепые, всевидящие глаза были теперь открыты только наполовину.
— Мое решение очевидно, — сказал он слабым голосом. — Давайте дальше.
Доктор Вайнбургер поднялся с гордой улыбкой на лице.
— Голоса по предложению исключить доктора Райнхарта разделились поровну два на два, и председатель обязан проголосовать, чтобы вынести окончательное решение. — Он сделал короткую паузу и для проформы ткнул пальцем в смятые бумаги перед собой. — Я голосую «за». Таким образом, тремя голосами против двух доктор Райнхарт исключается из Нью-йоркской психоаналитической ассоциации. Мы направим письмо в…
— Регламент, — донесся слабый голос доктора Муна, теперь его глаза стали узкими щелями, позволяющими увидеть лишь краешек его красного ада.
— Прошу прощения? — сказал удивленный председатель.
— В соответствии с нашим уставом… человек, выдвигающий обвинения против коллеги, не может… голосовать… по предложению принять… обвинения.
— Боюсь, я не понима…
— Я сам создал устав в тридцать первом, — продолжил доктор Мун, задыхаясь. Казалось, он пытается оттолкнуться от плеча доктора Манна, но ему не хватает сил. — Пирмен выдвинул обвинения. Пирмен не может голосовать.
Все молчали. Только сиплый взрывной хрип неровного дыхания доктора Муна.
Наконец Доктор Манн сказал очень тихо:
— В таком случае результат голосования два на два.
— Результат два против одного — за оправдание, — сказал доктор Мун, и после отчаянного, тщетного, хриплого вдоха закончил: — Председатель комитета не может голосовать, кроме случаев равного количества голосов за и против.
— Доктор Мун, сэр, — сказал доктор Вайнбургер слабо, опираясь о стол, чтобы не упасть в обморок. — Не могли бы вы рассмотреть возможность изменения вашего решения или, по крайней мере, объяснить его?
Красные угли умирающих глаз доктора Муна в последний раз сверкнули на лице, которое выглядело так, будто перенесло все несчастья каждого человека, когда-либо жившего на этой земле.
— Мое решение очевидно, — сказал он.
Доктор Вайнбургер снова стал комкать бумаги, которые только что закончил разглаживать.
— Доктор Мун, сэр, — снова нерешительно сказал он. — Не могли бы вы рассмотреть возможность изменения вашего решения с целью… упрощения… упрощения… Доктор Мун! Доктор Мун!
Но тишина в комнате была абсолютной.
Абсолютной.
Смерть доктора Муна при исполнении служебных обязанностей была встречена в психиатрическом мире Нью-Йорка неоднозначно, равно как и мое внезапное спасение от участи, которую я столь очевидно заслужил. Я незаметно покинул Нью-йоркскую психоаналитическую ассоциацию, но доктор Вайнбургер лично написал письмо президенту Американской медицинской ассоциации. Мое устранение из элитных кругов цивилизации шло своим медленным, логически-бюрократическим ходом.
Они, вероятно, оставили бы меня в клинике Колба навсегда, но моим психиатром был Джейк Экштейн, а в отличие от большинства других честолюбивых, успешных докторов, Джейк слушал только самого Джейка. Таким образом, когда я стал производить впечатление совершенно нормального (это было в Месячник «Возвращения к нормальности»), он приказал им выпустить меня. Это показалось неразумным даже мне.
— Люк, ты шарлатан, — улыбаясь, сказал мне Фред Бонд, глядевший из окна нашей кухни на старый сарай и заросли сумаха.
— М-м-м-м, — сказал я, когда Лил проходила мимо нашего стола, чтобы принести с улицы продукты.
— Шарлатан из «Фи-бета-каппа»[124], блестящий шарлатан, но шарлатан, — сказал он.
— Спасибо, Фред. Ты добрый.
— Беда в том, — сказал он, макая несколько зачерствевший пончик в остывший кофе, — что «в чем-то из этого есть смысл». Это всё запутывает. Почему ты не можешь быть или полным дураком, или жуликом?
— Ха. Никогда об этом не думал. Нужно предложить Жребию рассмотреть этот вариант.
Со двора вошли Лил и мисс Вэлиш в сопровождении двух оравших детей. Они цеплялись за сумки с продуктами, которые несла Лил. Когда она достала коробку с печеньем и выдала по три каждому ребенку, они убрели назад на улицу, без особого энтузиазма споря, кому досталось самое большое печенье.
Мисс Вэлиш, одетая в белые теннисные шорты и кофточку, бросилась по-девчоночьи резво и немного неуклюже готовить свежий кофе и раскладывать обещанную нам свежую выпечку. Фред понаблюдал за ней, вздохнул, зевнул и откинулся на спинку стула, сцепив руки за головой.
— Интересно, и чем всё это закончится? — сказал он.
— Что именно? — спросил я.
— Вся эта твоя жребий-терапия.
— Только Жребию известно.
— Серьезно. Чего ты думаешь достичь?
— Попробуй сам, — сказал я.
— Я пробовал. Ты ведь знаешь. Это забавно, не скрою. Но Бог мой, если бы я принимал это всерьез, мне бы пришлось полностью измениться.
— Именно.
— Но я себе нравлюсь таким, какой я есть.
— И мне тоже, но ты мне начинаешь надоедать, — сказал я. — В наших друзьях нам нравится разнообразие и непредсказуемость. Тех, кто способен на неожиданное, мы холим и лелеем; они вызывают у нас интерес, ибо нам страшно интересно, как они «устроены». Через какое-то время мы узнаём, как они устроены, и к нам снова возвращается скука. Тебе нужно измениться, Фред.
