рассуждения мы поняли, что культура, видимо, являет собой процесс, данный человечеству свыше, и что мы до сих пор находимся под обаянием этой идеи. Можно добавить, что это процесс, состоящий на службе у Эроса, процесс, имевший целью объединить отдельных людей, потом семьи, затем племена, народы и нации в единое человечество. Почему так должно быть, мы не знаем; мы лишь считаем, что это результат влияния Эроса. Эти массы людей должны быть спаяны друг с другом либидинозной энергией Эроса; одна лишь необходимость, преимущества совместного труда не смогли бы удержать столь великое единство. Такой программе культуры противостоит, однако, естественное агрессивное влечение людей, враждебность индивида, направленная против всех других индивидов, и всеобщая враждебность, направленная на отдельных людей. Это агрессивное влечение является производным и главным проявлением влечения к смерти. Мы обнаружили его рядом с Эросом, наряду с которым оно правит миром. Теперь, как мне кажется, мы больше не блуждаем в потемках, рассуждая о смысле культурного развития. Развитие культуры – это борьба Эроса и смерти, влечения к жизни и влечения к разрушению в том виде, в каком она проявляется среди представителей нашего биологического вида. Эта борьба является, вообще говоря, сущностной частью жизни, и, поэтому развитие культуры можно кратко определить как борьбу человека за выживание [126]. И эту борьбу титанов наши нянюшки хотят унять колыбельными песенками. Баюшки-баю!
Почему у наших животных сородичей нет даже намека на такую культурную борьбу? О, этого мы, к несчастью, не знаем. Вполне вероятно, что у многих из них – у пчел, муравьев, термитов – в результате тысячелетней борьбы за существование возникли поистине государственные институты – то распределение функций, то ограничение индивидуальной свободы, которыми мы сегодня так восхищаемся. Для нашего нынешнего сознания знаменательно, что наши чувства подсказывают нам, что ни в одном из этих приугодных государств, ни в одной из их индивидуальных ролей мы не считали бы себя счастливыми. У других видов животных дело закончилось временным равновесием между давлением окружающего мира и воинственными влечениями – то есть остановкой дальнейшего развития. У первобытных людей, возможно, новый толчок либидо вызвал реакцию в виде сопротивления деструктивных влечений. Но к чему задавать вопросы, на которые у нас сегодня нет ответов?
Другой вопрос кажется нам более перспективным. Какими средствами располагает культура для того, чтобы подавлять противостоящую ей агрессию, сделать ее безвредной или вовсе ее искоренить? С некоторыми из этих способов мы уже познакомились, теперь же познакомимся с самыми важными из них. Мы можем изучить эти способы на примере истории развития отдельных индивидов. Под влиянием каких факторов агрессия индивида становится безвредной? Примечательно, что мы долго не могли найти ответ, который просто лежал на поверхности. Агрессия подвергается интроекции, интериоризируется, то есть направляется туда, откуда она пришла, – направляется против собственного эго. Там она усваивается частью «я» – супер-эго, противостоящим остальным его частям и элементам, – и становится «совестью», которая проявляет по отношению к эго ту агрессию, которую эго в противном случае направило бы против других индивидов. Напряжение, возникающее между строгим супер-эго и подчиненным ему эго, мы называем чувством вины. Оно проявляется потребностью в наказании. Таким образом, культура подавляет опасное стремление индивида к агрессии; культура ослабляет, обезоруживает ее и надзирает за ней, как надзирает военный гарнизон за поведением населения оккупированного города.
Относительно возникновения чувства вины психоаналитики придерживаются иных взглядов, нежели остальные психологи; но и психоаналитикам нелегко в этом разобраться. Прежде всего, когда спрашивают, откуда берется чувство вины, обычно получают ответ, против которого нечего возразить: человек чувствует себя виноватым (верующий скажет – грешником), когда он сделал то, что считается «дурным». Потом мы замечаем, что этот ответ недостаточен. Вероятно, после недолгого раздумья мы добавим: чувство вины возникает и в том случае, когда человек не совершил дурного поступка, но имел намерение его совершить. Но тогда сразу же возникает следующий вопрос: почему намерение совершить какое-то действие расценивается как само действие? Непременным условием в обоих случаях является отношение к злу как к чему-то настолько предосудительному, что его исполнение вообще исключено. Но как мы приходим к такому решению? Мы сразу отвергаем существование врожденной способности различать добро и зло. Зло – это не всегда то, что наносит вред эго или угрожает ему опасностью, напротив, иногда зло желанно, так как доставляет удовольствие. Здесь явно прослеживается чужое влияние, влияние извне. Кто-то из окружающего мира говорит нам, что называть добром, а что – злом. Поскольку собственные чувства человека ничего ему не говорят, постольку он должен иметь мотив подчинения этому чужому влиянию. Объясняется это его беспомощностью и зависимостью от других людей, и обозначить эту зависимость можно как страх потерять любовь. Если человек теряет любовь тех, от кого он зависит, то он платит за это утратой защиты от множества опасностей. Но самая главная опасность для человека заключается в том, что тот, от кого он зависит, накажет его безусловной демонстрацией своего превосходства. Таким образом, изначально зло – это то, за что человеку угрожает потеря любви. Из страха потерять любовь, человек избегает зла. Поэтому так мало значит, совершил ли человек злой поступок или только собирался это сделать. В обоих случаях существует опасность того, что авторитетная личность раскроет либо поступок, либо его замысел, и в обоих случаях результат будет один.
Такое состояние называют «угрызениями совести», но, собственно, оно не заслуживает такого названия, ибо на этой ступени чувство вины, очевидно, является лишь страхом потери любви, то есть «социальным» страхом. У маленьких детей по-другому никогда и не бывает, но даже у многих взрослых мало что меняется с возрастом, так как место отца или родителей занимает более крупное человеческое сообщество. Поэтому в принципе дурной поступок можно совершить, как правило, только в том случае, если точно известно, что авторитет о нем не узнает или ничего против него не имеет, и поэтому это не страх поступить недостойно, а страх быть разоблаченным [127]. Таково на сегодняшний день состояние нашего общества.
Резкое изменение наступает только тогда, когда авторитет интериоризируется во время становления супер-эго. Тем самым феномен совести поднимается на более высокую ступень; только теперь можно с полным правом говорить о совести и чувстве вины [128]. Здесь отсутствует страх разоблачения и исчезает разница между поступком и желанием совершить поступок, ибо невозможно спрятаться от супер-эго и утаить от него свои мысли. Реальная серьезность ситуации меркнет, ибо новый авторитет, супер-эго, по нашему глубочайшему убеждению, не может причинить вред «эго», с
