Кейт сама охарактеризовала свою жизненную позицию, когда говорила, что внутри у нее словно камень. Кейт Маргейт пыталась отрицать свою человечность, стремилась стать ледяной статуей, неподвижным камнем, вместо того чтобы быть мягким, уязвимым, изменчивым созданием из плоти и крови. Она боялась узнать о своей изменчивости и предпринимала отчаянные шаги, чтобы отрицать это. Особенно Кейт нуждалась в том, чтобы избегать любых эмоциональных контактов с людьми: она верно чувствовала, что это приведет к изменениям. Самое сильное влияние, которое может изменить человека, —любовь к другому человеку.
19 ноября
Борясь со своей боязнью эмоций и двигаясь по направлению некоторой связи с людьми, Кейт пережила опыт, который произвел на нее большое впечатление и существенно изменил наши отношения.
В то время Кейт была неприступной женщиной. Она по-прежнему неохотно занималась терапией, рассматривала ее как неприятную медицинскую процедуру, принимала ее решительно, но равнодушно, стремилась покончить с этим неприятным делом как можно скорее. Она вела себя настолько формально, что казалась пародией на саму себя. Она работала со мной почти год и все еще не желала говорить мне "Джим", предпочитая осторожное "доктор Бьюдженталь".
Сегодня Кейт рассказывала о посещении детского отделения больницы — это было связано с ее работой. Находясь в больнице, она, к своему удивлению, разговорилась с сильно искалеченным, но очень умным ребенком. Позже в кабинете она рассказала мне об этом разговоре.
— Вы должны понимать: я вообще не люблю детей, и, вероятно, мне следует признать, что обычно я чувствую себя среди них неловко. Когда эта маленькая девочка въехала в кабинет на своем инвалидном кресле, моим первым ощущением была досада. Мне необходимо было многое сделать и не хотелось, чтобы меня прерывали. Вероятно, я кажусь вам ведьмой из диснеевского мультфильма, но я действительно не думаю, что дети так уж приятны и интересны. Обычно их ум неразвит, они интересуются только своим собственным миром, и они часто невнимательны и неряшливы. Я обычно всего этого не рассказываю, но вы должны знать, чтобы понять, каким необычным был для меня этот опыт.
— Кейт, ваши слова звучат так, как будто вы говорите не о своем собственном опыте, а о каком-то странном существе, которое препарируете.
— Вы все время говорите мне подобные вещи и, вероятно, считаете, что должны это делать, но я не понимаю, какую пользу вы можете мне этим принести. В любом случае, я не хочу сейчас отвлекаться. Я говорила вам об этом ребенке... — она была холодна и невозмутима.
— Я не хочу слышать о ребенке. Я хочу услышать о вашем опыте, — перебил я. Мне бросили вызов: давай, Бьюдженталь, отвечай на него.
— Да, конечно. Я расскажу вам о своем опыте как можно лучше, учитывая все обстоятельства. А теперь не будете ли вы любезны выслушать меня? — резкая манера не была необычной для Кейт, но сегодня она, казалось, проявилась еще больше.
— Продолжайте, Кейт, — уступил я. Она бросила мне вызов, я знал, и у меня было искушение подчеркнуть это, но скорее в моих интересах, чем в ее.
— Ну, этот ребенок— ее зовут Таня, нелепое имя для девятилетней девочки, — каким-то образом втянула меня в разговор. И, знаете, я действительно была очарована! Я нашла ее просто прелестной и очень умной. Уже через минуту я объясняла ей суть нашей исследовательской программы — представляете, девятилетней! Но я уверена, что она поняла! Она кажется не по возрасту развитой, но не чрезмерно...
Кейт остановилась, размышляя. Я почувствовал, что ее настроение изменилось. Она показалась внезапно чем-то невероятно уязвленной.
— В чем-то она казалась старше, а в чем-то... — Я оставил предложение незаконченным, с вопросительной интонацией.
— Да, в чем-то... — Кейт по-прежнему была погружена в свои внутренние ощущения. — В чем-то другом она казалась даже моложе своих девяти лет. Возможно, это потому, что она была так изуродована и беспомощна. Я каким-то образом физически почувствовала ее беспомощность. И это заставило меня ощутить... — Внезапно она прервалась, и я почувствовал, что она может заплакать. Кейт плакала до этого всего один или, возможно, два раза, и тогда в ее чувствах было больше горечи, чем печали. Теперь это была явно другая Кейт.
— Она заставила вас почувствовать... — мягко, совсем мягко подсказал я.
— О, не знаю. — Слезы все еще были близки, но их сменил гнев. Теперь осторожнее!
— Вам легче рассердиться сейчас, чем позволить проявиться своему подлинному чувству, Кейт, — я произнес это обычным голосом, без вызова.
— Я почувствовала себя матерью! Вот! Я это сказала. Вы довольны? — Она подняла голову и посмотрела на меня с вызовом. Я смотрел в ее покрасневшие, полные боли глаза, стараясь не отводить взгляд, и ничего не комментировал.
— Вы по-прежнему хотите проявить свой гнев, чтобы избавиться от своих нежных чувств. — На этот раз она работала со мной.
— Все равно, какая от них польза! — Кейт немного смягчилась, и в уголках ее глаз появились слезы. — Что мне это даст теперь, если я начну сожалеть о детях! Я слишком стара. Слишком стара, и вы это знаете. Так зачем бередить все это? — Гнев спал, под ним явно обнаружилась боль.
— Вы пытаетесь убедить себя, что слишком стары для того, чтобы иметь своих детей, и поэтому к чему жалеть, верно? — Я не руководил сейчас. Кейт была самой собой.
— Да, да. — Слезы брызнули сильней, а гнев совсем ослабел. — Просто в этом нет никакой пользы.
— Кейт, вы делаете именно то, что вам нужно делать. Перестаньте мешать самой себе. — Я сказал это твердо, но тепло. Казалось, я поддержал ее, но я знал, что она испугается проявления слишком сильной нежности и отступит. Во мне поднималась волна чувств.
— У меня возникла нелепая мысль, что я, возможно, могла бы удочерить этого ребенка! О, меня бесит, что я это говорю! — теперь она всхлипывала.
— Вам так трудно просто отдаться своим эмоциям и не управлять ими, не пытаться быть рассудительной и бесчувственной. — Я был настойчив, но проявлял понимание.
— Да, да. О, Боже! — Кейт перестала говорить и разрыдалась. Я сидел молча, пока рыдания сотрясали ее. Она плакала несколько минут, а потом, когда она смущенно взглянула на меня, гнев исчез. Удивленным голосом она произнесла:
— Я чувствую себя так, как будто у меня был ребенок, и он умер.
Мои глаза наполнились слезами.
— Да, Кейт, дети, которых вы могли бы иметь, умерли. Это так же верно, как то чувство, что они были у вас, и вы их потеряли. И вы делаете то, что должны делать — оплакиваете их.
Эти слова вызвали новую волну рыданий, и, казалось, Кейт так страдает, что я не мог больше сдерживать своих собственных слез. Я потянулся за салфеткой из ее коробки, и она внезапно увидела, что я плачу. Это еще больше усилило поток ее слез. Кейт сидела на краешке кушетки, и я поднялся со своего кресла и сел рядом с ней. Она наклонилась ко мне, — невероятная вещь для сухой, формальной Кейт — и я обнял ее. Она прижалась, горько рыдая, и у меня самого по щекам потекли слезы.
* * *
Как сказала о себе сама Кейт, она чувствовала себя "окаменевшей", твердой, неуступчивой и неизменной. Она не только пыталась обрести безопасность в этой "окаменелости", но и пришла к внутреннему убеждению, которое работало как самоподтверждающееся пророчество: "Я такая, и не могу быть другой, не могу измениться". Это убеждение незаметно пронизывало все ее мышление и само по себе стало главным препятствием в терапевтической работе. Так, она обратилась за терапией якобы для того, чтобы измениться, но на самом деле была твердо убеждена в собственной неизменности. Кейт хотела восстановить свою способность эффективно работать, никак при этом не изменяясь сама — примерно так, как она могла бы отдать в починку туфли, не ожидая, что этот ремонт как-то повлияет на нее.
Кейт обладала внутренним видением в столь незначительной степени, что полагалась, главным образом, на "рациональное" мышление и очень мало — на субъективное осознание. Так, хотя она и чувствовала себя одинокой, подавленной и боялась близости, но убедила себя в том, что просто такая сама по себе; она и не думала о том, чтобы изменить свой образ жизни. Она не могла себе представить, как можно чувствовать по-другому. Когда, после ее рыданий в моем кабинете, Кейт пережила прорыв, период озарения и относительного эмоционального освобождения, она, разумеется, очень этому радовалась. Однако вскоре стало ясно, что в глубине ее бессознательного по-прежнему действует то же убеждение в неизменности. Только теперь она была уверена, что преодолела свои трудности и что это новое субъективное состояние будет продолжаться. Подобное убеждение сильно меня беспокоило, потому что показывало: ее внутренний образ самой себя остался неизменным, и я знал, какой опасной может быть ее реакция, когда следующее изменение чувств вновь приведет ее к неприятным эмоциям. Я знал: рано или поздно такая перемена обязательно наступит.
