Из сказанного ясно, что всякий ум, в котором способность образовывать ассоциации по сходству сильно развита, есть ум, самопроизвольно образующий ряды подобных аналогий. Пусть А есть данный конкретный факт, в котором заключается свойство m. Ум может вначале вовсе не замечать этого свойства n. Но если А вызывает в сознании В, С, D и Е — явления, сходные с А в обладании свойством m, но не попадавшиеся по целым месяцам в опыте животному, воспринимающему явление А, то, очевидно, эта ассоциация сыграет в уме животного такую же роль, какую играло в уме читателя преднамеренное быстрое сопоставление впечатлений, о котором мы только что говорили, или в уме исследователя— систематический анализ аналогичных случаев, и может повести к выделению m путем абстракции.
Это само собой ясно и неизбежно заставит сделать вывод, что после немногочисленных сильнейших влечений, связанных с практическими и эстетическими интересами, ассоциация по сходству преимущественно помогает нам вскрывать в данном явлении те специфические свойства, которые, будучи раз подмечены и названы нами, рассматриваются как основания, сущности, названия классов и средние термины в логическом доказательстве. Без помощи ассоциаций по сходству преднамеренные умственные операции ученого были бы невозможны, так как он не смог бы сгруппировать воедино аналогичные случаи. В высокоодаренных умах эти процессы совершаются непредумышленно: аналогичные случаи самопроизвольно группируются в голове, явления, отделенные в действительности друг от друга огромными пространствами и временными промежутками, объединяются в таких умах мгновенно, и, таким образом, среди различия окружающих условий обнаруживаются общие всем явлениям свойства, которые для ума, руководимого одними ассоциациями по смежности, остались бы навсегда недоступными.
Рис. 18
Описанный нами процесс изображен схематически на рис. 18. Если m в данном представлении А вызывает в нашем уме В, С, D и Е, которые сходны с A в том, что обладают все свойством m, и притом вызывает их в быстрой последовательности одно за другим, то m, ассоциируясь почти одновременно со столь различными окружающими условиями, выделится из среды и обратит на себя наше особое внимание.
Если читатель вполне уяснил себе мою мысль, то он, наверное, будет склонен думать, что умы, в которых преобладает ассоциация по сходству, благоприятствующая выделению общих свойств, наиболее способны к мышлению в строгом смысле слова, умы же, не проявляющие наклонности к такому мышлению, по всей вероятности, располагают почти исключительно ассоциациями по смежности.
Все согласны в том, что гении отличаются от обыкновенных умов необычайным развитием способности к ассоциациям по сходству. Установление этого факта — одна из крупнейших психологических заслуг Бэна. Указанное свойство наблюдается у гениев не только в области мышления, но и в других областях психической деятельности.
Умственные способности животных. Ум гения находится в таком же отношении к уму простого смертного, в каком ум последнего — к умственным способностям животных. Не лишено вероятия, что животные, в противоположность людям, не возвышаются до образования общих концептов и почти не имеют ассоциаций по сходству. Мысль животных, вероятно, переходит от одного конкретного объекта к другому, обычно следующих в опыте друг за другом с гораздо большим однообразием, чем у нас. Другими словами, в их уме преобладают почти исключительно ассоциации идей по смежности. Но поскольку можно было бы допустить, что животное мыслит не ассоциациями конкретных образов, а путем отвлечения общих признаков, постольку пришлось бы признать животное мыслящим существом, употребляя это выражение совершенно в том же смысле, в каком мы применяем его к людям. В какой мере такое допущение возможно — трудно сказать. Известно только, что животные, наиболее одаренные умом, поневоле руководствуются отвлеченными признаками; выделяют ли они сознательно эти признаки из конкретных образов, или нет — другой вопрос. Животные относятся к объектам так или иначе, сообразуясь с тем, к какому классу последние принадлежат. Для этого необходимо, чтобы животное обращало внимание на сущность класса, хотя бы последнее и не было отвлеченным понятием. Одна вещь — конкретный индивидуальный факт, в котором внимание не направлено особенно ни на какую сторону, другая вещь — отчетливо понятое свойство, выделенное особым названием из совокупности остальных атрибутов данного предмета. Но между совершенно непроанализированным конкретным фактом и полным его анализом, между абсолютным отсутствием отвлечения признаков данного объекта и полной абстракцией лежит бесчисленное множество переходных ступеней. Для некоторых ступеней должны быть особые названия, гак как оттенки в известных ступенях абстракции заметны для нашего сознания. Для идеи смутно отвлеченного понятия класса объектов Романее предложил термин «рецепт», а Ллойд-Морган — «конструкт». Последний вполне определенную абстракцию называет «изолат». Ни термин «конструкт», ни термин «рецепт» я не нахожу удачными; несмотря на это, они вносят в область психологических понятий некоторый новый оттенок, и потому я отмечаю их здесь. В следующем отрывке из книги Романеса («Mental Evolution in Man») я предлагаю заменить термин «рецепт» более подходящим словом «инфлуэнт»: «Водяные куры имеют привычку несколько иначе опускаться на землю и даже на лед, чем на воду, а те породы, которые ныряют с высоты (например, чагравы и бакланы), никогда не опускаются на сушу и на лед так же, как на воду. Подобные факты показывают, что в уме этих птиц существует один рецепт, соответствующий твердой поверхности, и другой, соответствующий жидкой поверхности. Подобным лее образом человек никогда не попробует нырнуть с высоты над землей или ледяной поверхностью и в воду всегда прыгнет иначе, чем на сушу. Другими словами, подобно водяной курице, он обладает двумя различными рецептами, из которых один соответствует суше, а другой — воде. Но, в противоположность водяной курице, человек может дать каждому из этих рецептов особое название и возвести их на степень концепта. Поскольку дело касается чисто практического вопроса о передвижении нашего тела, постольку, разумеется, неважно, превратили ли мы данный рецепт в концепт или нет, но во многих других случаях способность превращать рецепт в концепт имеет огромное значение».
Я знаю одну легавую собаку, которая не прикусывала приносимых ею в зубах птиц. Но однажды ей нужно было сразу принести двух птиц, которые еще были живы и бились, хотя уже не могли летать. После некоторого колебания собака одну из них удавила, взяла в зубы другую и принесла живьем к хозяину, потом вернулась за первой, убитой, и принесла также ее. Нельзя не признать, что в голове собаки быстро промелькнул при этом ряд отвлеченных мыслей вроде: «она жива еще», «а надо уйти», «необходимо убить ее», с какими бы конкретными образами этот ряд мыслей ни был связан.
Такое практическое руководство особыми соображениями, которые могут при случае быть важными, заставляет предполагать в животном наличие основной черты мышления. Но свойства объектов, обращающие на себя внимание животных, весьма малочисленны и всегда непосредственно связаны с инстинктивными стремлениями. Животные, в противоположность людям, никогда не отвлекают свойств от конкретных данных ради забавы. Это можно попытаться объяснить как результат того факта, что у них почти совершенно отсутствуют характерные для человеческого ума ассоциации по сходству. Предмет напоминает животному другой совершенно сходный предмет, но не предмет, сходный с первым лишь отчасти, и диссоциация при различии окружающей обстановки, которая в человеке опирается в значительной степени на ассоциации по сходству, в животном мире, по-видимому, почти вовсе не имеет места.
Один конкретный факт во всей своей цельности напоминает животному другой, а низшие млекопитающие различают свойства объектов неведомым для них самих путем; основным капитальным несовершенством их ума является неспособность постоянно расчленять, комбинировать группы идей в новом непривычном порядке. Животные навек порабощены рутиной, мышлением, почти не возвышающимся над конкретными фактами. Если бы самое прозаическое существо могло переселиться в душу собаки, то оно пришло бы в ужас от царящего там полного отсутствия воображения. Мысли стали бы вызывать в его уме не сходные, а смежные с ними привычные мысли. Закат солнца напоминал бы ему не о смерти героев, а о том, что пора ужинать. Вот почему человек есть единственное способное к метафизическим умозрениям животное.
