— Мамочка, где же ты была, когда ты так была мне нужна? Как я мучилась с этими уроками, как не решалась тебя побеспокоить вопросом — ты всегда была такая усталая... Пожалей меня, пожалуйста, мне это очень нужно. (Обмен ролями.)
— Светочка, солнышко, я ничего не могла поделать. Такая у меня работа, такой график. Я перед тобой виновата, прости. Я тебя ужасно люблю. Ты моя золотая девочка, самая лучшая, самая любимая. Давай посидим тихонько, я тебя покачаю, как маленькую...
Поскольку Света уже давно не маленькая, одного человека тут может оказаться и маловато — укачиваем нашу девочку вчетвером, а то и всей группой. Свете важно почувствовать, что доверие возможно, контакт с матерью возможен. И она прекрасно понимает, что это игровая ситуация, ее реальной матери здесь нет, а есть ее внутренние картины, ощущения. Если она маленькая, то мама — большая: вчетверо, впятеро больше, чем Света. Какая разница, сколько человек понадобится, чтобы создать для нее это ощущение? Есть момент, когда Светлане субъективно лет восемь-девять — и она мучается с уроками, она вообще из детей "с ключом на шнурке". А когда Мама ее начинает вместе с другими укачивать, ей вообще года три, а то и два. Продолжаться это может несколько минут — пять, семь... Можем и колыбельную спеть тихонько, если это усилит атмосферу "детской", нежного и уютного взаимодействия. "Качать девочку" всегда вызываются те, у кого тоже болит эта рана, так что и для них действие в высшей степени осмысленное. Оно, между тем, на "детской" обычно не заканчивается. Вот и в этот раз — Светлана просветлела лицом, слезы высохли, хлюпнула носом раз-другой, начинает "расти": села, слезла с маминых колен, устроилась рядом, в обнимку:
— Мамулик, я уже большая и умная, я знаю, что у тебя тогда была жуткая работа, ты уставала и беспокоилась. Видишь, все хорошо: я выросла, ты здорова, все устроилось. (Обмен ролями.)
— Светка, ты действительно золотая девка, я тобой горжусь и всегда всем рассказываю про твои успехи, шутки, поездки. Может быть, горжусь не по праву: я не так много сделала для тебя, как хотела бы. Ты слепила себя сама, а мне и неймется: ну как же не повоспитывать! Ведь съедешь — кому я буду голову морочить? (Обмен ролями.)
— Мам, а мы будем друг к другу в гости ходить и хвастаться, у кого кофе лучше. И ты меня будешь пилить за всякую фигню, а я тебя тоже буду дразнить за какую-нибудь ерунду, ладно?
В этом кусочке достаточно типичной работы на тему Белой и Черной матерей; как и всегда в нашей работе, важно помнить, что мы имеем дело не со Светиной матерью, а с ней самой и с раздвоенным, конфликтным образом мамы. Работа вообще-то начиналась с того, что Светлана хотела научиться уверенности в ситуациях, когда она не идеальна — и речь шла исключительно о взрослой жизни, о карьере. Слово за слово, услышали мы внутренний монолог Светы, ругающей себя за какие-то мелкие огрехи в отчете. Отделили этот голос — дали ему исполнительницу, чтобы он звучал не в голове, а отдельно. "Кто это?" — спрашиваю. — "Ясно, мама". Вот с этой мамой мы и ругались — бывает, что и подеремся.
И поскольку в глубине души мы все знаем, как непросты эти отношения, работа с негативными чувствами по отношению к матери не вызывает уж очень сильного страха: если в кармане есть Куколка, Злая Мачеха не сможет навредить. Когда дойдешь до Бабы-яги и узнаешь свою силу, обретешь зоркость — вот уж тогда-то и загорятся страшные глаза всевидящего черепа.
Иными словами, проработка негативных чувств по отношению к какому-то аспекту личности своей реальной матери возможна только тогда, когда на самом деле она им не исчерпывается; там, где есть такая агрессия, обычно есть и любовь. (Дети, по отношению к которым мать была по-настоящему холодна и жестока, испытывают несколько другие чувства, и, честно говоря, обычно их проблемы лежат гораздо ближе к серьезным нарушениям поведения и личности; они нуждаются в длительной и очень серьезной психотерапевтической работе.)
Зачем мы вообще это делаем? Чтобы освободить потенциал любви, "сжечь" Злую Мачеху — конечно, на самом деле в себе самой. Чтобы получить от группы ресурс поддержки и тепла — он не заменит недоданного в детстве, но позволит узнавать и понимать источники похожих чувств в жизни, а это делает их менее опасными. Чтобы тем самым усилить свою собственную "внутреннюю мать", которая нужна каждой женщине вне зависимости от того, есть у нее дети или нет. Чтобы наконец увидеть свою реальную мать как отдельного — не чужого, а именно отдельного человека, женщину — и принять неизбежность изменения отношений.
А в группе у нас обычно собираются женщины разного возраста, "детные" и бездетные, с очень разным опытом — и это тоже наш ресурс, наше богатство. Сам состав группы, ее "многоголосье" напоминают о том, что разные пути и судьбы не мешают нам понимать друг друга, сопереживать и находить точки соприкосновения в совершенно неожиданных местах. И — уважать иной путь, выходить за рамки обывательских представлений о том, что такое "настоящая женщина". Эта мерка придумана для того, чтобы нас "построить" и лишить уверенности в себе, права на поиски собственного пути и ощущения ценности своего истинного "Я" — ее скроила Злая Мачеха, которой только дай волю — изведет. Внутри каждой из нас она есть, как есть и нежная Мамочка, и ворчливая старая карга Баба-яга, и мужские роли, и детские — целый мир со своими возможностями. Не каждая из них реализуется буквально, но одно мы понимаем твердо: ни одна роль, ни одна состоявшаяся жизнь — матери, возлюбленной, светской дамы или суперпрофессионала — не может составить весь смысл и все предназначение в этом мире. Что бы нам ни говорили мамы в свое время...
Мне хотелось бы закончить этот раздел одним рассказом, который в свое время так понравился, что я испросила у автора, Елены Анатольевны Сердюк, разрешения иногда читать его на женских группах. По-моему, он как раз об этом: о прошлом, настоящем и о собственном пути, который каждая из нас выбирает сама.
В августе поляны в лесу покрываются травой "кукушкины слезки". Так еще, правда, в народе называют лиловые ночные фиалки, у которых на листьях красноватые пятна — как будто кровь набрызгана. Народная фантазия — она на грубые наказания не скупится: "Порассовала своих птенцов, так теперь плачь во веки веков кровавыми слезами!". Но мне больше нравится легкая травяная метафора кукушкиного горя.
Сначала из зеленого кулька листьев вверх выбрасывается струйка зеленых зернышек, еще полуобернутая длинным листком, а уж потом она разворачивается в развесистый фонтанчик. Угловатые капли темнеют и коричневыми облачками висят невысоко от земли, словно кто-то подбросил вверх горчичные зерна, да они так и остались в воздухе.
Если сплести из них венок и надеть, то сердцевидные подвески на тонких лесочках будут прыгать перед глазами, будто старинные височные украшения невесты. Такой ореол вокруг головы — как рой комариков: стоишь — и он стоит, идешь — и он движется вместе с тобой, словно неотвязная дума, неотвязная, как песня кукушки, самая женственная из птичьих песен. Мощное, оперное, глубокое меццо-сопрано как-то не вяжется с обликом серой длиннохвостой птички, летающей скованно, после каждых двух взмахов прижимающей крылья к тельцу, и всегда очень прямо, не глядя по сторонам, куда-то виновато и рассеянно спеша. Не в награду ли ей за тысячелетние слезы дана такая песнь?
— Кукушка-кукушка, где твои детки?
— Я их потеряла... Вон там, кажется, там... Или там, за холмом, в ивовой поросли... Не могу найти. А где твои?
— И я их потеряла. Они шли в этот мир и не пришли. И мне не суждено увидеть, как по дачному дощатому столу муравей тащит куда-то полупрозрачный, словно молодой месяц, детский ноготок. Однако откуда-то я это знаю! Ведь эти детки живут внутри моих мыслей, моих движений и действий.
Тебе, первому, суждено было стать писателем, и теперь ты водишь моей рукой; я напишу за тебя все до последней строчки и получу все твои награды и ругань.
А ты — второй, сероглазый ladie's man девятнадцати лет, мимолетно осененный даром — лишь отблеском дара — Кришна и Казанова. Девушки льнут к тебе по первому мановению руки, и ты не скупишься на мановения. Главное, что у тебя есть, — мягкость улыбки и вдохновенная серьезность в любви. Придется мне за тебя соблазнить ослепительную манекенщицу с безвкусным именем Элиана, длинноногую, как газель. Я подарю ей от твоего имени жемчужное ожерелье и сделаю из ее нарисованной мордочки лицо. За это ее выгонят от Славы Зайцева, но возьмут на четвертые роли в кино, называя теперь Норой. Это будет уже другая женщина; что будем делать с ней? Я слушаюсь тебя и повинуюсь тебе.
