всем, – так и вследствие агрессии задуманной, но не исполненной, как это известно психоаналитикам. С изменением психологической ситуации амбивалентный конфликт двух первоначальных влечений сохранил свое прежнее влияние. Сам собой напрашивается вывод о том, что решение проблемы изменения отношений между чувством вины и сознанием следует искать именно здесь. Чувство вины, возникшее вследствие раскаяния в совершенном преступлении, всегда является осознанным; напротив, чувство вины, возникшее под влиянием злых побуждений, может остаться неосознанным. Но все не так просто, ибо клиническая картина невроза навязчивых состояний энергично протестует против такого представления. Второе противоречие заключается в том, что агрессивная энергия, которая, как полагают одни, заряжает супер-эго, после ее осознания является всего лишь продолжением карающей энергии внешнего авторитета и сохраняется лишь в психической жизни; в то время как приверженцы иной точки зрения считают, что это невостребованная внутренняя агрессия, направленная на подавление внешнего авторитета. Представляется, что первый подход больше годится для истории, а второй для теории чувства вины. Углубленное рассмотрение проблемы почти полностью стирает это кажущееся непримиримым противоречие. В итоге у нас остается лишь сущностное и общее для обоих воззрений: и в том и в другом случае речь идет о смещенной агрессии, направленной на себя. Клинические наблюдения снова и снова позволяют говорить о необходимости различения двух источников приписываемой супер-эго агрессивности, из которых в каждом конкретном случае преобладает какой-то один из них, хотя, вообще говоря, они всегда действуют совместно.
Здесь, как мне думается, было бы уместно всерьез рассмотреть взгляд, который я прежде рекомендовал лишь в роли временного допущения. В новейшей психоаналитической литературе возобладало воззрение, что всякий тип воздержания и отказ от удовлетворения инстинктивного влечения приводит или может приводить к усилению чувства вины [136]. Я уверен, что, рассматривая только и исключительно агрессивные влечения, мы добьемся большого теоретического упрощения, при этом найдется немного аргументов, противоречащих такому допущению. Как можно с помощью динамических и рациональных доводов объяснить, например, каким образом неудовлетворенные эротические влечения усиливают чувство вины? Это возможно сделать, только совершив обходной маневр, заявив, что помеха в удовлетворении эротического влечения вызывает усиление агрессии в отношении человека, препятствующего удовлетворению, и эта агрессия, в свою очередь, тоже должна быть подавлена. В этом случае, однако, именно агрессия преобразуется в чувство вины, то есть подавляется и смещается в супер-эго. Я убежден, что мы сможем проще и более наглядно представить многие процессы, если ограничим основы психоанализа выведением чувства вины только из агрессивных влечений. Анализ клинического материала не дает на этот вопрос однозначного ответа, потому что, согласно нашим допущениям, влечения обоих типов никогда не выступают в чистом виде, изолированно друг от друга. Тем не менее оценка крайних случаев указывает нам именно то направление, от которого я жду наилучших результатов. У меня возникает искушение немедленно извлечь пользу из более строгого понимания проблемы, для чего я обращусь к процессам вытеснения. Симптомы неврозов, как нам стало известно, являются замещающим удовлетворением неисполненных сексуальных желаний. В ходе психоаналитической работы мы не без удивления выяснили, что практически любой невроз содержит в себе долю неосознаваемого чувства вины. Эта вина, оборачиваясь наказанием, усиливает симптомы невроза. Сам собой напрашивается следующий вывод: если стремление к удовлетворению влечения подвергается вытеснению, то либидинозная часть вытесняется в симптом, а агрессивный компонент преобразуется в чувство вины. Даже если это утверждение верно лишь в первом приближении, оно заслуживает нашего внимания.
Некоторым читателям этой статьи может показаться, что на ее страницах они слишком часто сталкиваются с утверждением о борьбе Эроса с влечением к смерти. Такое утверждение должно характеризовать культурный процесс, протекающий в человечестве, но в равной степени относится к развитию отдельных индивидов, а также призвано раскрыть тайны их поведения в быту. Мне кажется неоспоримым то, что эти три процесса надо исследовать в их связи друг с другом. Использование общей характеристики во всех трех случаях оправдывается тем соображением, что культурный процесс человечества и развитие индивида в равной степени проявляются в бытовой жизни. И так или иначе принимают в ней участие. С другой стороны, доказательство существования общей характеристики ничего не дает для различения этих трех процессов, так как не сужено особыми условиями. Мы можем лишь ограничиться утверждением, что культурный процесс – это такая модификация жизненного процесса, которая происходит под влиянием поставленной Эросом и судьбоносной задачи, заключающейся в объединении отдельных людей в спаянное либидинозными отношениями сообщество. Однако если мы примем во внимание отношения между культурным прогрессом человечества и процессом развития или воспитания отдельно взятого человека, то мы без колебаний решим, что оба эти процесса весьма схожи, если вообще речь не идет об одном и том же процессе, приложенном к разным объектам. Культурный прогресс рода человеческого является абстракцией более высокого порядка, естественно, чем развитие одного индивида. Поэтому прогресс культуры труднее представить наглядно и отыскание аналогий не должно носить преувеличенный, утрированный характер. Однако при подобии целей – здесь включение индивида в человеческую массу, там заключение союза отдельными индивидами – ничего удивительного нет в схожести средств и результирующих феноменов. Тем не менее нельзя не упомянуть об одном различии между этими двумя процессами ввиду его чрезвычайной важности. В процессе развития индивида определяющую роль играет программа осуществления принципа удовольствия, принципа удовлетворения стремления к счастью. Включение в состав человеческой массы или приспособление к ней воспринимаются индивидом как неизбежные ограничения, встающие на его пути к счастью. Вероятно, было бы лучше, если бы этих условий и ограничений не было. Другими словами: индивидуальное развитие представляется нам результатом взаимодействия устремлений двоякого рода – стремления к счастью, которое мы обычно называем «эгоистическим», и стремления к объединению в сообщество с другими людьми, которое мы считаем «альтруистическим». Оба обозначения не являются надуманными. В индивидуальном развитии, как уже было сказано, акцент падает на эгоистические, то есть направленные к достижению счастья стремления, а развитие «культурное», как его обыкновенно называют, удовлетворяется ролью ограничителя. Иное мы видим при культурном процессе, целью которого является объединение человеческих индивидов в самом широком смысле; стремление к счастью в этом случае сохраняется, но оттесняется на задний план. Представляется, что создание больших человеческих сообществ удается лучше всего, когда не приходится заботиться о счастье отдельных его представителей. В свою очередь, процесс развития индивида также обладает своими особыми чертами, которые не встречаются в процессе развития человеческой культуры. Оба процесса совпадают именно и только потому, что отчасти целью первого процесса является присоединение индивида к сообществу.
Так же, как планета обращается вокруг своего светила, одновременно вращаясь вокруг своей оси, так и отдельный человек принимает участие в процессе
