Ознакомительная версия.
И все-таки стоит озвучить вопрос «Разве я не шлюха?» — мы падаем и недоуменно трем ушибленное место. Поскольку — вот любопытно! — признавать, что ты б…, все же не хочется. Хочется переспать с двумя сотнями, сделать десять абортов, напиваться и отправляться в постель с первым встреченным мачо — и оставаться хорошей девочкой. Но не получается.
И вроде каждый твой поступок в отдельности можно легко оправдать, размахивая статьями по психологии, приведя цитаты великих, сюжеты любимых фильмов. Секс, страсть, «женщина имеет право» — мгновенно встанут на нашу защиту, как адвокаты. А логика все равно против нас! Взглянув на свою амурную жизнь через плечо, другого слова не подберешь. Ну, шлюхи мы, шлюхи. Причем узаконенные.
Некогда феминистки, бывшие в основе своей по совместительству революционерками, сняли корсеты, подстриглись, закурили, устроили октябрьский переворот и первым делом отменили унижающий женщину закон о легализации проституции… Естественно! Кому сейчас нужен бордель на Крещатике, если достаточно пройтись по нему, и ты можешь подцепить пару совершенно порядочных барышень совершенно бесплатно?
Но, как по мне, укладываясь с кем-то сдуру в постель, проще честно сказать себе: «Я типичная б…». И быть ею, если ты — такая.
Нам разрешили!
Или не укладываться, если быть шлюхой тебе все же не хочется.
Ибо на поставленный мною вопрос ответить себе можешь одна только ты.
«Не знаю, что делать, — сказала знакомая. — Так не хочется делать аборт… Но и рожать я сейчас не могу. Что посоветуешь? Ты ж наверняка писала об этом» «Как ни странно, но нет», — удивленно ответила я.
За десять лет работы в «Женском журнале» я перебрала все классические женские проблемы, но ни разу не поминала аборт. Быть может, потому что никогда не сталкивалась с ней лично. А может оттого, что с юных лет по сей день мое мнение было и осталось неизменным, укладывающимся в одну строчку: «Никто, кроме женщины, не вправе решать, рожать ей или нет». Но хотя, согласно статистике, большинство граждан страны придерживаются подобной позиции, многие исповедуют прямо противоположную, выраженную не менее кратко: «Аборт — убийство. Их нужно запретить законом. Забеременела: хочешь — не хочешь, рожай. И точка!»
Или все-таки вопросительный знак?
Начнем с того, что распространенное нынче утверждение — мол, человек является человеком с момента зачатия — представляется мне все же большим преувеличением. Желудь — это желудь, а дуб — это дуб. И утверждать, что не посадить плод — то же самое, что спилить дерево — абсурдно. Желудь может стать дубом. Зигота (стволовая клетка) — тоже может стать человеком. Но оная — не человек, и трудно логически обосновать, чем вакуум на первых неделях беременности отличается от использования противозачаточных средств или отказа от секса. Ведь и то, и другое, и третье, по сути, — лишь отказ от возможности родить ребенка. Что косвенно подтверждает и церковь, которая не одобряет не только прерывание беременности, но и контрацептивы, презервативы и (уверена, вы не подозревали об этом!) даже секс ради секса, без намерения зачать потомство. Не хочешь дитё — не ложись в постель. Врачи не советуют рожать — муж должен воздержаться. Все, что не ведет к деторождению, — грех.
И раз уж речь зашла о грехах, именно в рассуждениях одного из священников я прочла логичную мысль: стоит допустить нарушение одной-единственной заповеди, человек автоматом нарушает вторую — как только грянула сексуальная революция и смена сексуальных партнеров стала допустимым явлением, государствам пришлось разрешить аборт на законодательном уровне…
И тут я согласна с ним, если не в оценке, то по сути: нельзя перестроить фундамент, не перестроив весь дом!
Сто лет назад внебрачные связи были исключениями из общего правила (нынче исключительным явлением стала невеста, надевающая белую фату — символ девственности, не только ради соблюдения красивой традиции). Раньше проблема внеплановой беременности могла родиться лишь при исключительной ситуации (ибо, решаясь на внебрачную связь, женщина жертвовала честью, положением в обществе и мгновенно становилась изгоем). Сейчас исключение стало правилом, повседневностью. И можно сколько угодно заламывать руки и вопрошать: «Куда катится мир?» — прогресс не двинется вспять. Он идет вперед и требует поиска новых подходов — постройки нового дома, нового общества, новых законов и взглядов.
Утверждать: «Женщина не может сделать аборт, потому что не может» — тупо повторять тезис столетней давности, позабыв, что в те годы к нему прилагались другие: «Женщина не может голосовать на выборах, потому что не может», «женщина не может путешествовать без разрешения мужа»… Запамятовав: из полного бесправия следовало, тем не менее, и важное право — раз уж она, бедняжка, не может ничего, обеспечивать полностью ее и детей должен отец или муж.
Но фундамент изменился. Женщина стала свободной. У многих из них нет мужей. У иных нет вообще никого, они заботятся о себе только сами. Никто не должен помогать им. Следовательно, и они никому не должны. И никто не вправе мешать им выжить в этом мире, с которым они воюют отныне один на один. И если нежеланная беременность мешает их выживанию в городских джунглях… тут мы упираемся в неразрешимый философский вопрос: «Что ценнее, жизнь одного человека или свобода другого?»
Кто скажет, что родить и вырастить чадо легко, пусть первым швырнет в меня камень! Девять месяцев и всю последующую жизнь ребенок требует постоянного вложения денег, времени, физических и душевных сил. Иными словами, это, как минимум, работа — тяжелая, сложная и ежедневная. А вопрос нежеланных детей — как минимум, вопрос: почему человек должен работать бесплатно? Ведь бесплатно и против желания работают только рабы.
Рабство, как в это не трудно нынче поверить, тоже бытовало не так уж давно и казалось настолько естественным, что предложение его ликвидировать воспринималось многими как вопиющая глупость. «С чего вдруг? Это ж святая традиция. Она существует тысячи лет!» То же и с деторождением. То, что тысячелетиями женщины делали это безропотно, молча — было нормой. Столь же удобной, как рабство. Привычной настолько, что никто даже не вопрошал, чего стоит им подобная жертва, кто ее возместит и обязаны ли они, в принципе, нести этот крест. Рабство отменили 150 лет назад, рабское положение женщины, не имеющей права отказаться от производства потомства, — меньше столетья тому… И есть основания верить, что к 150-летнему юбилею женских свобод вопрос «Вправе ли женщина пользоваться своим правом выбора?» не будет даже обсуждаться, как тема: «Имеем ли мы право держать крепостных?» Но пока об обязанности рожать говорят как о непреложном законе, от исполнения коего женщины уклоняются исключительно из лени и эгоизма. Как будто речь идет о пятиминутной сдаче анализов или, на худой конец, донорской крови, а не о жертве, цена которой, порой, — твоя жизнь.
Как-то мне довелось услышать историю. Женщина лет сорока возмущенно поведала, что ее 16-летняя дочь забеременела, собирается рожать и выйти замуж за отца ребенка. Мать была категорически против и не желала появления внука. Прошло много лет, но ее непреклонное нежелание встать на позицию дочери до сих пор вызывает во мне неприязнь. И все же до сих пор я не могу сказать однозначно, кто из них прав, а кто виноват — точнее, кто больше не прав? Мать и дочь жили в одной комнате, дочка находилась на содержании у матери, ее жених — студент-второкурсник — тоже не зарабатывал ни копейки. И из сложившейся ситуации как-то само собой следовало, что вся молодая семья, включая новорожденного кроху, поселится в комнате с бабушкой, которая будет нянчить ребенка (ведь дочери еще нужно учиться) и одновременно содержать обоих родителей — иными словами, станет их добровольной рабыней.
Противники аборта, обличающие эгоистов в отказе от детей ради комфорта, порой плохо понимают: то, что они так презрительно именуют «комфортом», и есть жизнь… Жизнь, а не существование несчастной загнанной лошади, тянущей всех из последних сил, мечущейся, выбирающей между самым дешевым мылом и самым дешевым печеньем. Не говоря уж о том, что интересная сорокалетняя женщина, вырастившая дочь без отца, еще мечтает о своем женском, а не только о бабушкином счастье. Но каждый день, каждый год в этом возрасте близок к понятию последний шанс. И имела ли ее дочь право бездумно отбирать у матери этот шанс, навязывая ей ответственность за свое решение? Я не знаю… И не знаю, чем закончилась эта история (я услышала ее во время перекура в гостях). Но знаю другую, случившуюся со знакомой моей школьной подруги.
Три года она приезжала в Киев, пытаясь сдать экзамены в университет. Наконец поступила. А в конце первого курса случайно забеременела. Парень, с которым она только начала встречаться, был однозначен: «Либо делай аборт, либо мы расстаемся. Я не дам накинуть мне на шею ярмо!» Возможности родить и остаться в институте не было — жить в общежитии с ребенком никто б не позволил. О возможности снять угол речь не шла — она ходила на занятия пешком, чтоб, сэкономив деньги на общественном транспорте, купить себе булку и два яйца, и просыпалась ночами от чувства голода… Что ей оставалось? Перечеркнуть мечту, три года стараний, бросить учебу, вернуться в маленький поселок, где на нее, приехавшую из столицы «с пузом», до конца дней смотрели бы как на прокаженную? И если аборт — убийство, как часто женщине, живущей в ХХI веке, приходится делать выбор между убийством и самоубийством — физическим или социальным? Кто вправе ее осуждать?
Ознакомительная версия.
