До сих пор мы трактовали Ребекку Вест, как если бы она была живым лицом, а не созданием фантазии писателя Ибсена, руководимой одним из самых критических умов. Мы можем попытаться остаться на той же позиции, ликвидируя это возражение. Возражение правильно, кусочек совести проснулся в Ребекке и до получения сведений об инцесте. Ничто не препятствует свести эту перемену на то влияние, которое признает сама Ребекка и о котором она сожалеет. Но этим мы вовсе не освобождаемся от признания второго мотива. Поведение Ребекки во время сообщения ректора, ее признание, являющееся непосредственной реакцией на это сообщение, не оставляют сомнений, что только теперь начинает действовать более сильный и решающий мотив ее отказа. Дело именно в том, что это случай со сложной мотивацией, где за более поверхностным мотивом выступает на свет более глубокий. Требования поэтической экономии побудили к такому изображению случая, так как этот более глубокий мотив не должен был обсуждаться вслух: он должен был остаться прикрытым, ускользающим от слишком легкого восприятия театральным зрителем или читателем, иначе в зрительном зале или при чтении могло бы возникнуть сильное сопротивление, так как могли быть задетыми мучительнейшие чувства – и воздействие спектакля могло бы стать весьма сомнительным.
Но мы вправе требовать, чтобы мотив, выдвинутый вперед, не был лишен внутренней связи с прикрываемым им более важным мотивом, но чтобы он являлся его дериватом, его смягченной формой. И если мы доверяем писателю, тому, что его сознательная поэтическая комбинация последовательно выросла из бессознательных предпосылок, то мы можем сделать попытку показать, что это требование он выполнил. Чувство вины у Ребекки имеет своим источником обвинение в инцесте и до того, как ректор с аналитической остротой довел это обвинение до ее сознания. Если, сделав нужные дополнения и внеся подробности, мы реконструируем ее прошлое по намекам автора, то мы должны будем сказать, что у нее не могло не быть подозрений, что связь ее матери и доктора Веста носила интимный характер. Когда она стала преемницей матери у этого человека, это должно было произвести на нее большое впечатление, и она находилась под властью Эдипова комплекса, хоть и не знала, что эта общая всем людям фантазия в ее жизни превратилась в действительность. Когда она попала в Росмерсгольм, то внутренняя власть ее первого переживания увлекла ее на то, чтобы деятельно и активно подготовить ту же самую ситуацию, которая в первый раз осуществилась без каких-либо шагов с ее стороны: она должна была устранить жену и мать и занять ее место при муже и отце. Она с редкой убедительностью описывает, как, против ее воли, что-то понуждало ее делать шаг за шагом к тому, чтобы убрать Беату.
«Но неужели же вы оба думаете, я действовала тогда с холодным и спокойным рассудком! Не такая была я тогда, как теперь, когда стою перед вами и рассказываю вам это. И притом в человеке, как мне представляется, живут две разные воли. Я хотела устранить Беату. Тем или иным способом. Но никогда я не думала, что это все-таки случится. При каждом шаге вперед, который я пыталась и решалась сделать, внутри меня точно что-то кричало: остановись теперь. Ни шагу дальше!
А между тем я не могла перестать. Я должна была попробовать пройти еще чуточку дальше. Одну только чуточку. И потом еще одну – и еще, и еще. А потом это и случилось. Вот как происходят подобные вещи».
Это не приукрашено, это правдивый отчет. Все, что произошло с ней в Росмерсгольме, влюбленность в Росмера и вражда к его жене, все это было результатом Эдипова комплекса, вынужденным повторением ее отношений к ее матери и к доктору Весту.
Вот почему чувство вины, заставляющее ее в первый раз отказать Росмеру, в сущности, не отличается от того более сильного чувства, которое вынуждает ее после беседы с Кроллем на признание. И как под влиянием доктора Веста она стала свободомыслящей и ненавистницей религиозной морали, так новая любовь к Росмеру превратила ее в человека совести, в человека аристократического. Это все, что было понято ею самой в ее внутренних изменениях; поэтому она с полным правом могла указать на влияние Росмера как на мотив перемены с нею, ибо мотив она осознала.
Врачам-психоаналитикам прекрасно известно, как часто грезят наяву на эту тему, заимствованную из Эдипова комплекса, молодые девушки, попадающие в какой-нибудь дом в качестве служанок, компаньонок или гувернанток; им то и дело, сознательно или бессознательно, представляется, что хозяйка дома окажется как-то отстраненной, а хозяин на них женится. «Росмерсгольм» – величайшее из всех произведений искусства, трактующих об этой повседневной девической фантазии. Но у героини Росмерсгольма этому сну наяву в прошлом предшествовала совершенно адекватная реальность; этот добавок превращает все произведение в трагическую поэму[6].
После долгого общения с поэзией вернемся снова к врачебным наблюдениям. Но только для того, чтобы в нескольких словах заявить о полном совпадении выводов. Психоаналитическая работа выясняет, что силы совести, заставляющие человека впадать в болезнь не от неудовлетворенности, как обычно, а в момент успеха, интимно связаны с Эдиповым комплексом, с отношением к отцу и матери, как, может быть, и вообще все наше чувство!
Рассказывая о своей юности, особенно же о годах, предшествовавших периоду полового созревания, люди, часто даже весьма порядочные, сообщали мне о разных непозволительных поступках, в которых им случалось провиниться в эту пору жизни, о кражах, подлогах и даже поджогах. От таких сообщений я обыкновенно отделывался ссылкой на то, что моральные запреты в этом возрасте, как известно, слабо развиты, и не пытался установить связь этих явлений с чем-либо более значительным. Но наконец ряд ярких и более удобных для изучения случаев этого рода заставил меня заняться ими более основательно: проступки в этих случаях были совершены больными, как раз когда они у меня лечились, и все эти больные были люди, уже перешедшие за пределы того периода юности, о котором шла речь. Была предпринята аналитическая работа, и результат ее оказался совершенно изумителен; выяснилось, что поступки эти были совершены прежде всего потому, что это были недозволенные поступки, и потому, что выполнение их давало их виновнику известное душевное облегчение. Какое-то чувство вины давило его, происхождение этого чувства было неизвестно, это причиняло страдания; после того как он совершил какой-нибудь проступок, давление оказывалось смягченным. Теперь чувство вины, по крайней мере, было как-то пристроено. Я должен утверждать, как бы парадоксально это ни звучало, что чувство вины существовало до проступка, что оно возникло не из него, а, наоборот, проступок обусловливался этим чувством. Людей этих с полным правом можно было бы назвать преступниками вследствие сознания вины. Предсуществование этого чувства вины, конечно, могло быть доказано целым рядом других проявлений и последствий.
Однако установка курьезного факта еще не указывает ни на какую цель научному исследованию. И возникают два вопроса: каково же происхождение этого темного сознания вины, существующего до проступка, и представляется ли вероятным, что причинность подобного рода играет более или менее значительную роль в совершаемых человечеством преступлениях?
Расследование первого вопроса обещало подвести нас к выяснению источника чувства вины вообще. Аналитическая работа дала везде один и тот же вывод, что это темное ощущение вины имело своим источником комплекс Эдипа, было реакцией на оба великих преступных замысла: убить отца и иметь половые сношения с матерью. В сравнении с ними преступления, совершенные для фиксации чувства вины, были во всяком случае облегчением для измучившихся людей. Здесь мы должны вспомнить, что отцеубийство и кровосмешение с матерью суть два великих человеческих преступления, единственные подвергающиеся преследованию и осуждению и в примитивных общественных союзах. Вспомним и о том, как близко мы в других исследованиях подошли к предположению, что совесть, теперь являющаяся наследственной душевной силой, приобретена человечеством в связи с комплексом Эдипа.
Задача ответа на второй из вопросов выходит за пределы психоаналитической работы. Что касается детей, то можно часто наблюдать, что они начинают «дурно» вести себя, чтобы провоцировать наказание, а после кары становятся спокойны и довольны. Если предпринять в таких случаях аналитическое исследование, то часто нападаешь на следы чувства вины, заставлявшего их искать наказания. Из взрослых преступников надо отбросить всех тех, что совершают свои дела, не испытывая при этом чувства вины или потому, что у них не выработалось никаких моральных запретов, или потому, что, борясь с обществом, они считают себя вправе совершать такие поступки. Но для большинства остальных преступников, для тех, для которых, собственно, и создано уложение о наказаниях, возможность подобной мотивировки преступления должна была бы очень и очень приниматься во внимание: это могло бы осветить многие темные пункты в психологии преступника и дать новое психологическое обоснование и наказаниям.
