Эти примеры отчетливо демонстрируют идентичность специфической чумной реакции в социальной и в индивидуальной жизни. Эта идентичность полная. Диктатор, к примеру, отличается от матери, зараженной эмоциональной чумой, только тем, что его чумные реакции затрагивают не отдельного человека, а миллионы людей. Но механизм тот же самый. Поскольку человеческие массы не определяют свою социальную жизнь, структура характера диктатора, зараженного эмоциональной чумой, точно так же проявляется в миллионном масштабе, как характерная реакция чумной матери – в малом. Если, к примеру, диктатор, прежде чем стать политиком, учился в духовной семинарии, то можно быть уверенным в том, что с течением времени аскетическая идеология овладеет государственным законодательством, и совершенно не важно, какие социальные завоевания этому предшествовали.
Когда речь идет о личности правителя, то значение его индивидуального характера для всей социальной жизни огромно. Если, к примеру, подруга какого-нибудь короля – француженка, то можно быть уверенным, что в мировой войне страна, которой правит этот король, будет сражаться на стороне Франции против «заклятого врага» Германии. Если тот же самый король с той же самой подругой незадолго перед началом или в самом начале второй мировой войны лишатся своего королевства, а его наследник имеет какие-то личные связи с какой-то немецкой женщиной, то теперь та же самая страна будет воевать на стороне Германии, прежнего заклятого врага, против Франции, прежнего союзника.
Кто однажды возьмет на себя труд погрузиться в механизм эмоциональной чумы в государственной жизни, тот все больше будет приходить в состояние, похожее на острое замешательство. Возможно ли, звучит вопрос, чтобы учеба в семинарии политического диктатора или любовная связь короля определяли благополучие и страдания многих поколений миллионов людей? Заходит ли иррационализм в социальной жизни так далеко? Действительно ли возможно, чтобы миллионы трудолюбивых, взрослых людей этого не знали или даже отказывались это знать?
Эти вопросы кажутся странными лишь потому, что воздействия эмоциональной чумы слишком несуразны, чтобы воспринимать их как то, что действительно существует. Видимо, человеческий разум отказывается признать, что может возобладать подобная бессмыслица. Именно колоссальная нелогичность таких социальных условий и защищает их сильнее всего. Я прошу отнестись к этому противоречию колоссальности и невероятности эмоциональной чумы со всей серьезностью, которую оно заслуживает. Я глубоко убежден, что ни одно социальное зло не может быть стерто с лица земли до тех пор, пока общественное сознание отказывается признать тот факт, что неразумность действительно существует и она настолько огромна, что практически не видна. В сравнении с колоссальностью социальной бессмыслицы, которая постоянно питается глубоко укоренившейся эмоциональной чумой, основные социальные функции, управляющие процессом жизни (любовь, работа и знание), кажутся не просто карликовыми – в социальном отношении они представляются попросту смехотворными. В этом мы можем тотчас и легко убедиться.
Мы знаем из многолетней и обширной врачебной практики, что проблема сексуальности в пубертатном возрасте, до сих пор нерешенная, влияет на формирование наших социальных и моральных идеологий несоизмеримо больше, чем какой-нибудь закон о тарифах. Теперь представим себе, что некий парламентарий, который случайно оказался врачом, обратился в правительство с требованием представить и подробно обсудить на заседании парламента проблему пубертата подобно тому, как дебатируют законопроект о тарифах. Представим далее, что этот же замечательный депутат прибег к средству парламентской обструкции, так как в его просьбе ему было отказано. Этот пример, как мне кажется, наглядно показывает основное противоречие между повседневной человеческой жизнью и господствующей формой управления. При деловом и спокойном рассуждении мы обнаружим, что в парламентских дебатах по проблеме пубертата, собственно говоря, нет ничего особенного. Каждый человек, включая любого парламентария, прошел через ад сексуальной фрустрации в пубертатный период. В жизни нет ничего, что могло бы сравниться по тяжести и значению с этим конфликтом. Это проблема, представляющая всеобщий социальный интерес. Рациональное решение проблемы пубертатного возраста разом искоренило бы массу социальных проблем, таких, как подростковая преступность, государственное обеспечение душевнобольных, тяготы бракоразводных процессов, убогость детского воспитания и т. д. и т. п., с которыми ничего не могут поделать тысячи формальных законопроектов о бюджете и тарифной системе. Таким образом, мы воспримем требование нашего парламентария как вполне рациональное и нужное. И вместе с тем мы сами испугаемся этого. Что-то в нас противится возможности открытых парламентских дебатов по проблеме полового созревания. Это «что-то» и есть воздействие и намерение социальной эмоциональной чумы, которая стремится увековечить себя и свои институты. Она разделила социальную жизнь на частную жизнь и официальную. Частной жизни отказано в доступе к общественной сцене. Официальная жизнь является асексуальной снаружи и порнографической или извращенной внутри. Не будь этой пропасти, она сразу же совпала бы с частной жизнью и верно отображала бы повседневность в крупных социальных формах. Такая унификация самой жизни и социальных институтов была бы простой и несложной. Но тогда автоматически и безо всяких усилий отпал бы тот сектор в социальном устройстве, который не только ничем не способствует поддержанию общественной жизни, но и периодически ставит ее на грань катастрофы. Мы можем охватить этот сектор наименованием «высокая политика».
Сохранение пропасти между действительной жизнью общества и его официальным фасадом и есть то намерение, которое яростно отстаивается эмоциональной чумой. Иначе невозможно понять, почему эмоциональная чума берется за меч, когда конструктивно и рационально пытаются обсудить эту пропасть. Именно представители высокой политики – независимо от того, касалось их это лично или нет, – снова и снова выступали против распространения сексуально-экономических знаний о связи между биологическим организмом человеческого животного и его государством. Этот образ действий в его самой мягкой форме выглядит примерно так: «Эти „сексуальные философы“ – аморальные гнойники на теле общества, которые время от времени снова и снова проступают наружу. К несчастью, верно, что человеческому животному свойственна сексуальность, но мы можем об этом только сожалеть.
Впрочем, сексуальность – это еще не все в жизни. Есть и другие, гораздо более важные вопросы, например, экономика и политика. Сексуальная экономика не знает меры. Без нее нам жилось бы намного лучше».
Этот аргумент мы регулярно встречаем там, где нам приходится индивидуально лечить биопатию, или даже обучать студентов. Твердо установлено, что этот аргумент проистекает из страха оргазма, и приводят его для того, чтобы не затрагивали собственную покорность судьбе. Услышав этот же аргумент на общественном собрании, посвященном вопросам психической гигиены, представителя культурных и прочих «ценностей» невозможно разоружить, поставив ему на вид его броневую защиту и страх удовольствия. Наш сексуальный экономист настроил бы собрание против себя, ибо эти особенности характера, включая иррациональную аргументацию, оппонент разделяет со всеми другими участниками. Многие врачи и педагоги здесь потерпели фиаско. Но тут имеется неопровержимый, чисто логический контраргумент, который, по опыту, приводит к успеху.
Мы соглашаемся с оппонентом: действительно, сексуальность – это не все в жизни. Мы даже добавляем, что у здорового человека сексуальность не является темой для разговора или главным объектом мышления. Почему же тогда, задаем мы вопрос, сексуальность, которая «не все в жизни», фактически занимает исключительное место в жизни и мыслях людей, чего нельзя отрицать? Сошлемся на пример.
Циркуляция пара в паровых трубах – естественная предпосылка функционирования фабрики. Но рабочие этой фабрики вряд ли думают о циркуляции пара; они целиком сконцентрированы на производстве продукции. Паровая энергия – действительно не «все» на фабрике. Кроме нее, имеются и другие важные интересы, например производство станков и т. п. Представим теперь, что однажды один или несколько паровых вентилей оказались закупорены. Поток паровой энергии сразу же прекратился. Поршни машин остановились. Роторы замолкли, и о работе не могло быть и речи. Все рабочие неизбежно и тотчас обратили свое внимание на нарушение потока пара в трубах. Все мысли сконцентрировались на проблеме, как быстрее всего восстановить нормальную циркуляцию пара. И вот – представим дальше себе – нашлись рабочие, которые приводят следующий контраргумент: «Эта раскритикованная тепловая теория преувеличивает роль пара. Действительно, пар необходим, но это далеко еще не все на нашей фабрике. Разве вы не видите, что у нас есть и другие интересы? Ведь существует еще и экономика, о которой мы должны думать». В случае такого нарушения работы этих умников просто бы высмеяли и, прежде чем подумать «также и о других вещах», сначала попытались бы устранить главное нарушение в циркуляции пара. Было бы бесполезно руководствоваться только высшими интересами экономики, когда нарушена циркуляция пара.
