Прежде всего, мы всегда должны помнить, что при рассмотрении человеческих инстинктов мы рассуждаем о самих себе и, следовательно, судим заведомо предвзято.
Нам гораздо удобнее наблюдать инстинкты у животных или дикарей, чем у самих себя. Это объясняется тем, что мы привыкли тщательно рассматривать свои собственные действия и находить им рациональное объяснение. Но это ни в коей мере не означает, что наши объяснения будут безукоризненными, на самом деле это весьма маловероятно.
Нет необходимости в сверхчеловеческом интеллекте, чтобы увидеть сквозь мелководье нашего рационализирования реальный мотив — инстинкт, стоящий за ним.
В результате этого искусственного рационалиэирования нам может показаться, что нами управляют не инстинкты, а сознательные мотивы. Естественно, я не намерен утверждать, что в результате тщательной тренировки человек не добился частичных успехов в превращении своих инстинктов в волевые действия.
Инстинкт был приручен, но базисные побуждения еще остаются инстинктивными. Несомненно, мы преуспели в заворачивании целого ряда инстинктов в обертку рациональных объяснений настолько, что можем и не признать первоначальный мотив под многочисленными покровами. При таком подходе кажется, будто у нас практически не осталось никаких инстинктов. Но если применить критерий Риверса о неадекватной реакции типа „все или ничего“ к человеческому поведению, мы обнаружим множество случаев возникновения неадекватной реакции.
Преувеличение является в действительности универсальной человеческой особенностью, хотя каждый заботливо стремится объяснить свои реакции исходя из рациональных побуждений. Подобной аргументации всегда бывает в избытке, но факт преувеличения остается. Чем же объяснить, что человек делает или говорит, дает или берет не ровно столько, сколько необходимо, разумно или оправдано ситуацией, а зачастую намного больше или меньше? Как раз тем, что в нем запущен бессознательный процесс, идущий своим чередом без помощи разума и потому—то превышающий меру рациональной мотивации, то не доходящий до нес.
Это явление настолько единообразно и устойчиво, что мы можем считать его лишь инстинктивным, хотя никому в этой ситуации не понравится признать инстинктивность своего поведения. Поэтому я склонен считать, что человеческое поведение подвержено влиянию инстинкта в гораздо большей степени, чем обычно считается, и что нам свойственно слишком часто заблуждаться в этом отношении в результате опять-таки инстинктивного преувеличения нашего рационализма.
Инстинкты — это типичные виды действий, и как только мы сталкиваемся с единообразными и регулярно возникающими видами действия и реакции, мы имеем дело с инстинктом, независимо от того, связан он с сознательным мотивом или нет.
Если мы интересуемся, много или мало у человека инстинктов, можно также поднять еще не рассматривавшийся вопрос о том, много или мало у человека первоначальных форм или архетипов психической реакции. Здесь мы сталкиваемся с той же трудностью, о которой я уже упоминал: мы настолько привыкли оперировать общепринятыми и самоочевидными понятиями, что мы даже не осознаем, в какой степени они основаны на архетипических формах восприятия.
Подобно инстинктам, первообразы были еле различимы из-за чрезмерной дифференциации нашего мышления. Подобно тому, как некоторые биологические теории приписывают человеку небольшое число инстинктов, так и теория познания сводит архетипы к немногочисленным и логически ограниченным категориям понимания.
Платон, однако, отводит исключительно высокое значение архетипам как метафизическим идеям, „парадигмам“ или моделям, тогда как реальные вещи у него являются лишь копиями этих идей-моделей.
Средневековая философия со времен Августина Блаженного, у которого я позаимствовал идею архетипа (Подлинный же термин „архетип“, однако, встречается в произведениях Дионисия Ареопагита и в „Corpus Hеrmеticum“), вплоть до Мальбранша и Бэкона, продолжает придерживаться концепции Платона в этом отношении. Но у схоластиков мы встречаем мнение, что архетипы являются естественными образами, врезанными в человеческий разум и помогающими ему приходить к тому или иному суждению.
Так, Герберт Черберийский утверждает „Природные инстинкты — это выражение тех способностей, которые заложены в каждом нормальном человеке и через которые общие понятия, касающиеся внутреннего соответствия вещей, такие как причина, средство и предназначение вещей, добро, зло, красота, удовольствие и т.д. приводятся в соответствие независимо .от аргументирующего мышления"(Эдвард, Барон Герберт Черберийский, dе veritate, впервые опубликована в 1624 году, перевод Мейрика Г.Каррс. Исследования Бристольского университета, 6 (Бристоль, 1937). С.122.).
Со времен Декарта и Мальбранша метафизическое значение „идеи“ или архетипа постоянно ослабевало. Она превратилась в „мысль“, внутреннее условие познания, как это четко сформулировал Спиноза: „Под „идеей“ я понимаю духовное понятие, образуемое душой постольку, поскольку она является вещью мыслящей"(См.: Бенедикт Спиноза, Этика / Пер. Андрс Бойля. Лондон, Нью-Йорк, 1934. С 37.). Наконец, Кант низвел архетипы до ограниченного числа категорий понимания. Шопенгауэр продолжил процесс упрощения, одновременно придав архетипам почти платоническое значение.
Даже в этом слишком беглом описании мы вновь видим работу топо самого психологического процесса, который скрывает инстинкты под покровом рациональных мотиваций и преобразует архетипы в рациональные понятия. В таком обличье лишь с трудом можно распознать архетип.
И все-таки манера, в которой человек строит внутреннюю картину мира, является, несмотря на все различие деталей, такой же единообразной и регулярно повторяющейся, как его инстинктивные действия. Ранее мы были вынуждены постулировать понятие инстинкта, определяющего или регулирующего наши сознательные действия, точно так же мы должны прибегнуть теперь к понятию фактора, определяющего виды понимания, увязав это понятие с единообразием и регулярностью наших восприятии.
Именно этот фактор я называю архетипом или первообразом. Первообраз, вероятно, уместно определить как восприятие инстинктом самого себя или как автопортрет инстинкта, точно так же, как сознание — это внутреннее восприятие объективного жизненного процесса.
Как сознательное понимание придает нашим действиям форму и направление, так и бессознательное понимание через архетип определяет форму и направление инстинкта. Если мы называем инстинкт „утонченным“, тогда „интуиция“ (или другими словами, понимание через посредство архетипа), которая приводит архетип в действие, должна быть чем-то невероятно точным. Таким образом, бабочка юкка должна нести внутри себя, так сказать, образ ситуации, „приводящей в действие“ ее инстинкт. Этот образ позволяет ей „распознавать“ цветок юкки и его структуру.
Предложенный. Риверсом критерий „все или ничего“, помог нам обнаружить действие инстинкта повсюду в человеческой психологии, и не исключено, что понятие, первообраза сыграет такую же роль по отношению к действиям интуитивного понимания. Интуитивную деятельность легче всего наблюдать у первобытных людей. Здесь мы постоянно сталкиваемся с определенными типическими образами и мотивами, лежащими в основе их мифологии. Эти образы являются аутохтонными и возникают со значительным постоянством; повсюду мы обнаруживаем идею волшебной силы или вещества, духов и их деяний, героев и богов, легенды о них.
В великих, мировых религиях мы видим совершенство этих образов и в то же время нарастающее их обволакивание рациональными формами. Они появляются даже в точных науках в качестве основы некоторых незаменимых вспомогательных понятий, таких как энергия, эфир и атом. В философии Бергсон возрождает первообраз на примере своего понятия „duree creatrice“, которое можно встретить так же у Прокла и, в его оригинальной форме, у Гераклита.
Аналитическая психология постоянно имеет дело с расстройствами сознательного понимания как у нормальных, так и у больных людей, вызванного наслаиванием архетипических образов. Неадекватные из-за вмешательства инстинктов действия вызываются интуитивными видами понимания, управляемыми архетипами, и ведут чаще всего к возникновению чрезмерно интенсивных и нередко искаженных впечатлений.
Архетипы являются типичными видами понимания, и где бы мы. не встретились с единообразными и регулярно возникающими формами понимание, мы имеем дело с архетипом, независимо от того, узнаваем или нет его мифологический характер.
Коллективное бессознательное состоит из суммы инстинктов и их коррелятов — архетипов. Так же как и инстинктами, любой человек обладает и запасом архетипических образов. Наиболее впечатляющим доказательством этого является психопатология умственных расстройств, характеризующихся вторжением коллективного бессознательного. Так обстоит с шизофренией: здесь мы часто можем наблюдать явление архаических импульсов в сочетании с безошибочно узнаваемыми мифологическими образами.
