Но пока нет налицо этого обратного воздействия самой революции на психологию масс в условиях дореволюционных, “мирных”, все социально-психологические наблюдения Ленина подчинены единственной задаче: как можно полнее учесть и соединить потенциальные силы в обществе, которые могли бы прямо или косвенно способствовать наступлению и победе революции. Задача состояла в том, чтобы неустанно сливать вместе все ручейки, все разрозненные струйки, все отдельные капли протеста в обществе. Разумеется, для этого прежде всего надо было учесть объективную конечную общность интересов, но ближайшим образом речь шла о субъективной, психологической стороне. Ленин сформулировал установку в таких словах: “…собирать, если можно так выразиться, и концентрировать все те капли и струйки народного возбуждения, которые высачиваются русской жизнью в количестве неизмеримо большем, чем все мы себе представляем и думаем, но которые надо именно соединить в один гигантский поток”. Ленинская наука революции требовала этого выискивания научным прожектором любых признаков подъема, любых, даже самых незначительных тенденций, которые могли бы быть объединены и суммированы в революционном лагере. Еще в 1901 г. Ленин писал: общественное возбуждение растет в России во всем народе, и долг социал-демократов научить передовую рабочую интеллигенцию “пользоваться вспыхивающими то здесь, то там огоньками общественного протеста”.
На первом месте стояла задача суммации отдельных проявлений недовольства и протеста в рядах рабочего класса. Ленин с величайшей зоркостью описал некоторые психологические закономерности заразительного действия выступлений отдельных групп рабочих на других. “…Рабочие соседних фабрик всегда испытывают подъем духа, когда видят, что их товарищи начали борьбу… Часто стоит только забастовать одной фабрике, — и немедленно начинается ряд стачек на целой массе фабрик. Так велико нравственное влияние стачек, так заразительно действует на рабочих вид их товарищей, которые хоть на время становятся из рабов равноправными людьми с богачами!” Но заражение — это не только распространение данного настроения и действий вширь, но тем самым и переход его на новый уровень. “В начале движения, — писал Ленин, — нередко экономическая стачка обладает свойством будить и шевелить отсталых, обобщать движение, поднимать его на высшую ступень”. Ленин замечательно описал в 1905 г. один пример такого одновременного количественного и качественного сдвига: “Стачку наборщиков в Москве начали, как сообщают нам, несознательные рабочие. Но движение сразу ускользает из их рук, становится широким профессиональным движением. Присоединяются рабочие иных профессий. Неизбежное выступление рабочих на улицу, хотя бы для оповещения неосведомленных еще о стачке товарищей, превращается в политическую демонстрацию с революционными песнями и речами. Долго сдерживавшееся озлобление против гнусной комедии „народных" выборов в Государственную думу прорывается наружу”.
Замечательно наблюдение Ленина о воздействии забастовочного движения рабочих на симпатии и чувства крестьян: “Только волны массовой стачки… пробудили широкие массы крестьянства от летаргического сна. Слово “забастовщик” приобрело у крестьян совершенно, новое значение: оно обозначало что-то вроде бунтовщика, революционера, что раньше выражалось словом “студент”. Но поскольку “студент” принадлежал к среднему сословию, к “ученым”, к “господам”, он был чужд народу. Наоборот, “забастовщик” сам из народа, сам принадлежал к числу, эксплуатируемых…” В этом наблюдении ясно прочерчивается лишний раз, как формируется в народной психологии противопоставление “мы и они”. Через множество маленьких мостиков, вроде предпочтения слова “забастовщик” слову “студент”, перебрасывается психологическое ощущение общности крестьян и рабочих и их общей чуждости господам, хотя социально-экономические корни революционного настроения у крестьян и рабочих были существенно различны.
Ленин говорит о летаргическом сне крестьян лишь в смысле политическом, в смысле чуждости их пролетарскому движению. Крестьяне подошли к 1905 г. со своей собственной слепой революционностью. “Крестьянину нужна земля, и его революционное чувство, его инстинктивный, первобытный демократизм не может выразиться иначе, как в наложении руки на помещичью землю”.
Ленин связывал эту черту психологии с особенностями экономики — в России больше, чем где-либо, остатков крепостничества в аграрном строе, отсюда больше примитивной непосредственной революционности в крестьянстве и в тесно связанном с ним рабочем классе, но в этой революционности, разъясняет Ленин, несомненно меньше пролетарской сознательности, чем общего для тех и других “протеста”.
Меньшевики, как и экономисты, на словах отнюдь не сбрасывали со счетов общественную психологию. Но для них, скажем, психологические различия между рабочими и крестьянами служили всего лишь демонстрацией априорного догматического тезиса о невозможности последовательного союза между рабочим классом и крестьянством в революции. Они проводили каменную стену между пролетариатом и крестьянством и поэтому ни в каком едином кадре не могли охватить революционным взглядом настроения и тех и других.
Ленин смело сломал эти догматы, доказал их несоответствие марксизму. Он видел с абсолютной очевидностью, что революция в России, как и во множестве других стран, может победить только на путях объединения всех массовых сил протеста и недовольства, имеющихся в обществе, что разъединение их в угоду кабинетным догматам есть предательство революции. А действительное объединение революционных усилий пролетариата и крестьянства требовало познания и общего, и различного в их общественной психологии; и тем самым — возможностей психологического воздействия рабочих на крестьянскую массу. Со всей суровостью и реалистичностью Ленин описывал слабости и пороки крестьянской психологии. “…Крестьян уговорили, как уговаривают малых детей… Как обманули крестьян? Накормив их обещаниями”. Мы видели выше, например в связи с характеристикой Лениным крестьянского мировоззрения Льва Толстого, как описывал Ленин нереволюционную, реакционную сторону крестьянской психологии. Но даже когда он говорит о революционной стороне, он не устает напоминать о ее низшем уровне сравнительно с пролетарской. “Но, разумеется, — пишет он, — сплоченность, организованность, сознательность крестьян гораздо ниже, чем у рабочих. В этой области остается еще мало початый угол серьезной и благодарной работы политического воспитания”. Последние слова показывают, что Ленин не считал дело безнадежным. Но прежде всего — масса крестьянства в силу своего экономического положения, в том числе и крестьянская беднота, “во всех странах оказывалась менее устойчивой в борьбе за свободу и за социализм, чем рабочие”.
Однако эти наблюдения подчинены у Ленина единой задаче: найти все то, включая все те психологические черты, что может служить не разъединению, а союзу и сплочению рабочих и крестьян в общем революционном действии. Вот, например, совершенно удивительный штрих, обрадовавший Ленина в тот момент, когда у советской пролетарской власти несколько разладилось взаимопонимание с крестьянством (1921 г.): крестьянин, пишет он, не сочувствующий в ряде вопросов политике Советской власти, “был обижен, что со стороны деревенской бедноты про него говорят „буржуй…" позорное слово… это слово означает все: на нем основана наша пропаганда, агитация, государственное воздействие рабочего класса”. И этот факт служит в глазах Ленина одним из множества показателей того, что поддержка основных крестьянских масс, кроме кулачества и спекулянтов, обеспечена рабочему классу. Штрих, казалось бы, чисто психологический, но он рисует определенный этап формирования некоего “мы”, в котором крестьяне вместе с рабочими противопоставляют себя “им” — буржуям.
Итак, далеко не только в момент революций или революционных ситуаций, нет, и в годы зачаточных форм революционной борьбы или даже в годы глубокой реакции и упадка мысль Ленина всегда и неизменно искала и выделяла черточки, семена революционных возможностей народных масс, их стихийные и бессознательные настроения недовольства и протеста, для того, чтобы складывать все это и тем самым — умножать.
Если он интересуется обратными психологическими явлениями — традицией, рутиной, веками накопленными народом привычками, — то это всегда под углом зрения возможностей преодоления этих тормозов и помех на пути революции.
“Сила привычки миллионов и десятков миллионов — самая страшная сила”, — писал Ленин. Преодоление привычек — тягчайшая задача, не только до революции, но даже и после ее успеха. Борьба с теми привычками, говорил Ленин, которые впитывались столетиями и тысячелетиями, в частности каждым мелким хозяином, это дело, которое и при условии полного свержения эксплуататорских классов потребует долгих лет настойчивой организованной работы. Что же говорить о грузе привычек в глухую предреволюционную пору! По поводу нарушения конституции Финляндии царским правительством в 1901 г. Ленин замечал: “Мы все еще до такой степени рабы, что нами пользуются для обращения в рабство других племен”.
