Ознакомительная версия.
Эта идея нравится многим людям как разумная и не жутко радикальная, но всякий принимающий её всерьёз имел бы в виду перестройку юридической доктрины. В американских законах прописано несколько явных функций наказания. Прежде всего, строго практическая: удаление преступника с улиц, воспрепятствование ему в совершении преступления после его освобождения, воспрепятствование повторения его судьбы другими, реабилитация его — всё это утилитарист приветствовал бы. Но одна из заявленных функций наказания не является строго «моральной» — простое возмездие в чистом виде. Даже если наказание не служит никакой заметной цели, это, возможно, благо. Если на каком-нибудь необитаемом острове вы случайно встретите 95-летнего беглеца из тюрьмы, само существование которого было давно забыто, вы послужите правосудию в какой-то степени, заставляя его страдать. Даже если вы не любите раздавать наказания, и если никто на материке не узнает об этом, вы можете быть уверены, что где-нибудь в небесах Бог Правосудия улыбается.
Доктрина карательного правосудия ныне не играет той заметной роли, какую она играла когда-то в судах. Но в наши дни начались дискуссии, особенно среди консерваторов, призванные снова придать ей значение. Ныне же суды зачем-то тратят очень много времени, выясняя, совершил ли обвиняемый «вольное» преступление, был ли он «безумен» или "временно безумен", обладал ли он "сниженной дееспособностью" или что-то подобное. Если бы утилитаристы распространились бы по всему миру, расплывчатые слова типа «воли» никогда не вошли бы в практику. Суды интересовало бы два вопроса: а) совершал ли ответчик преступление? и б) каков будет практический эффект наказания на будущем поведении самого преступника и на поведении других потенциальных преступников?
Следовательно, если женщина, избитая или изнасилованная мужем, убивает или калечит его, вопрос о её наказании не должен зависеть от того, была ли у неё «болезнь» под названием "синдром избитой женщины". И когда мужчина убивает любовника его жены, то вопрос о том, является ли ревность "временным безумием", не должен ставиться. Вопрос в обоих случаях должен быть о том, предотвратит ли наказание этих и других людей в подобной ситуации от совершения преступлений в будущем. На этот вопрос невозможно ответить точно, но постановка такого вопроса менее смутна, чем вопроса о воле, и имеет дополнительное достоинство в том, что она не имеет корней в устаревшем мировоззрении.
Конечно, два вопроса имеют некоторую важность и сейчас. Суды вполне склонны признавать "свободу воли" и, следовательно, законной «ответственность» за те виды действий, которые могут быть предотвращены страхом наказания. Следовательно, ни прагматик, ни старомодный судья не отправили бы полного психа в тюрьму (хотя оба могли бы квалифицировать его как общественно опасного, если бы повторение им преступления выглядело вероятным). Как пишут Дали и Вилсон, "огромный объем религиозно-мистической абракадабры об искуплении, каре, высшем суде и т. п., апеллирующей к высшим силам, нацелен на решение фактически мирского прагматического вопроса: воспрепятствование корыстным конкурентным действиям, снижая их доходность до нуля".
Всё говорит тогда, что "свобода воли" — довольно полезная фикция, приблизительный заместитель прагматичного правосудия. Но теперь разгораются пустопорожние дебаты (считать ли алкоголизм болезнью? действительно ли сексуальные преступления — пагубная привычка? аннулирует ли волю предменструальный синдром?); предположите, что эти явления начнут выходить за разумные рамки. Через десять-двадцать лет биологических исследований это явление может принести больше неприятностей, чем оно того стоит; тем временем сфера "свободной воли" может значительно сжаться. Тогда мы столкнёмся с (по крайней мере) двумя альтернативами: либо а) искусственно возвращаем свободу воли к здравому пониманию (объявляя, например, что существование биохимических корреляций не может служить основанием для суждения о том, является ли поведение свободным); или б) в целом обходимся без воли и явно принимаем прагматические критерии наказания. Обе этих альтернативы означают примерно одно и то же: по мере того, как биологическая (то есть — генетико-средовая) поддержка поведения становится известной, мы должны привыкать к идее роботов, ответственных за свои сбои, по крайней мере, до тех пор, пока эта ответственность будет делать добро.
Правосудие с таким подходом к воле может лишить юридическую систему некоторой эмоциональной поддержки. Присяжные заседатели с такой лёгкостью отмеряют наказания, основываясь отчасти на их смутном ощущении, что это есть неотъемлемое добро. Однако, это невнятное ощущение — упрямое ощущение, оно вряд ли может быть заглушено сменой юридической доктрины. И даже там, где оно слабеет, практическая ценность наказания, вероятно, останется достаточно очевидной, чтобы присяжные заседатели продолжали выполнять свою работу.
По-настоящему внушительная угроза, исходящая от научного просвещения, лежит в моральном, а не юридическом царстве. Проблема состоит не в том, что чувство справедливости, страж взаимного альтруизма, сломается полностью. Даже люди предельно беспристрастные и гуманные, чувствуя, что их обманывают или как-то иначе плохо относятся, способны испытывать достаточное для утилитарных целей негодование. Дарвин верил во всеобщую изначальную безупречность, но и у него мог возникать гнев, когда прижмёт. Поведение его ожесточённого критика, Ричарда Оуэна, вызвало у него "горящее негодование". В письме Хаксли Дарвин сказал, что "я думаю, что ненавижу его больше, чем вы".
Как правило, если бы все мы работали ради идеалов всемирного сострадания и прощения, привлекая всё просвещение, современная наука предложила бы слишком скудное продвижение в этом направлении, которое вряд ли обрушит цивилизацию вокруг нас. Мало кто из нас горит желанием сбросить атомную бомбу на департамент братской любви. И маловероятно, что демистифицирующая логика современной биологии подведёт нас к этому. Прочное животное ядро TIT FOR TAT защищено от разрушительных воздействий правды.
Реальная моральная опасность не так прямолинейна. Моральные системы черпают свою силу не столько в основных принципах организмов TIT FOR TAT, при обиде наказывающих обидчиков, но в обществе, как в главном карателе. Чарльз Диккенс боялся появляться публично со своей любовницей не потому, что его накажет его жена. (Он уже оставил ее, и у неё уже было мало возможностей для этого). Он боялся позора.
И так всякий раз, когда сильный животный импульс стойко пресекается моральным кодексом: нарушение повлекло бы плохую репутацию, избежание которой — тоже сильный животный импульс. Эффективные моральные кодексы борются с огнём посредством огня.
Точнее, они борются с огнём посредством сложного механизма создания огня. Роберт Аксельрод, так любезно поддержавший своим компьютерным турниром теорию взаимного альтруизма, также изучил усиление и ослабление норм. Он нашёл, что здравый моральный кодекс покоится не только на нормах, но и на «метанормах»: общество не одобряет не только нарушителей кодекса, но и тех, кто потворствует нарушителям, ослабляя неодобрение. Будь прелюбодеяние Диккенса предано гласности, его друзьям было бы полезно сократить контакты с ним, иначе они бы сами подверглись наказанию за "нарушение режима санкций".
В этом мире норм и метанорм с косвенным и диффузным возмездием современная наука наносит урон моральной ткани общества. Нам не нужно беспокоиться о пугающем детерминизме, приглушающем гнев жертвы. Но гнев очевидцев может слабеть, поскольку они начинают полагать, что, например, флирт мужчины «естественен», биохимическое «принуждение» или, шире, карающее негодование жены является непреодолимым продуктом эволюции. Жизнь, по крайней мере, жизнь кого-то за пределами круга нашей семьи и близких друзей, становится кинофильмом, который мы смотрим со смущенной бесстрастностью абсурдиста. Вот спектр грядущей этики. Дарвинизм — его не единственный источник, и даже не биология вообще, но вместе они весьма усердно подкармливают его.
Этот базовый парадокс между рассудочной необоснованностью вины и практической потребностью в ней мало кто жаждет осознать. Один антрополог высказал два следующих утверждения насчёт развода: а) "я не хочу поддерживать того, кто говорит: "но, это запрограммировано изнутри, и я не могу с этим ничего поделать". Но мы можем с этим что-то делать. Хотя эти мотивы могут быть мощными, но на практике многие люди весьма успешно им сопротивляются"; и б) "есть мужчины и женщины, сегодня идущие по улице и говорящие сами себе: "Я — неудачник! У меня было два брака, и ни один из них не удался". Ладно, это, вероятно, естественный шаблон поведения, и они чувствуют немного лучше, когда слышат то, что я им скажу. Я не думаю, что люди должны чувствовать себя неудачниками после развода".
Ознакомительная версия.
