Каждая из нижепечатающихся бесед представляет собою действительно произнесенную живую речь. Все они возникли не за письменным столом, а родились из серьезности и радости того взаимоотношения, которое существует между священнослужителем, говорящим как таковой, и доверяющей ему общиной.
Вряд ли существует что-либо прекраснее такого внутреннего единения и его глубоко жизненной чуткости. Тем более оправдан вопрос: да можно ли вообще перенести на бумагу то, что при этом говорится ? Не разрушается ли тогда неминуемо самая живая суть? Вот почему только тот оценит вполне эти беседы, кто захочет и сумеет оторвать их от бумаги и, подняв их на более высокий уровень, снова превратить их в живое слово, - слово, обращенное лично к нему, так, что подразумевается именно он. Но не только к нему одному, - иначе ему нередко приходилось бы при таких обращениях к общине задаваться вопросом: а меня чем же касается то или другое? Наоборот, следует помнить, что слово обращено ко многим, в стремлении дать им нечто, пригодное на пользу каждому, - одно одному, другое другому. Если что либо останется чуждым одному, то пусть он сознает, что это оказано для другого, пусть признает ценность сказанного, как таковую, и спокойно даст ей остояться.
Не всегда легко так поступать. Мы привыкли к бумаге и к холодным знакам, служащим лишь передаточными средствами. Мы привыкли поглощать чередующиеся мимолетные мысли и образы, безличные и приходящие к нам как попало. Уже требуется особое усилие, чтобы we написанную, а произнесенную речь воспринимать как таковую и превратиться из читателя в слушателя. Надо уметь выбрать час, когда речь может дойти. Надо уметь сосредоточиться, внутренне замолкнуть и раскрыться. Надо стараться внимательно улавливать отдельное слово, но так, чтобы оно при этом не костенело. Слову надо предоставить пространство, в котором оно могло бы двигаться с легкостью, и свободу снова отойти. Потому что все живое тогда только становится вполне законченным, когда, завершив свое последнее движение последнею четкой чертой, оно с заднего плана определяет все предыдущее... Таким образом, живое слово должно иметь возможность все время заново определять себя следующим за ним словом и целым рядом последующих слов, в общей связи момента, выражения лиц слушателей и всего развития духовного движения; и вступительные слова действительно произнесенной речи получают свою окончательную отливку только благодаря тем словам, которые всю речь завершают.
Это всегда необходимо, но в особенности тогда, когда речь идет о таком предмете, как в этом сборщике. Здесь речь идет о Боге Живом. Это значит: не о том, что в учении о Боге можно выразить путем простого изложения. Это сюда тоже входит, конечно, поскольку это служит фундаментом и дает всему, что говорится о Боге, спокойную близость к рассудку и к действительности. Но по своему особому замыслу эти беседы направлены на нечто совершенно иное: именно на то, что Бог есть Бог Живой; на то, что витает между понятиями, что «превосходит всякое понимание» и все же удивительно близко нам; то, что не укладывается в определенность какой бы то ни было мысли и все же, при условии подлинного продумывания, отчетливо овеивает любую мысль... Не отрицание понятия, но больше чем понятие: глубже, выше, или более задушевно, - можно стараться и еще как нибудь выразить это большее... И тут особенно важно, чтобы читатель превратил себя в слушателя. Его дело - дать слову движение и свободу, позволить уже произнесенному слову вновь определять себя в дальнейшем развитии речи. Позволить фразе, которая в отдельности бессильна перед «превосходящей всякое понимание» тайной Бога Живого, противопоставить себя другим фразам, во взаимодействии, вопрошании, сомнении, даже в противоречии (часто другой возможности нет), чтобы привести мысль в то движение, которое поднимает ее над ограниченностью одних только понятий. Если же та или другая беседа в свою очередь укладывается в более широкое целое, то слушателю следует признать за этою отдельною речью право охватить одну особую сторону предмета, с одной особой точки зрения, раскрыть эту одну определенную сторону, выделить ее, подчеркнуть, хоть бы даже с чрезмерною силою, осветить ее, хоть бы даже с чрезмерною яркостью, - и пусть тогда слушатель ожидает от другой речи противопоставления к этой, дополнения и выправления. Настоящий слушатель должен даже некоторую кажущуюся ошибочность поставить в достоинство такой речи. Если он тогда не сразу «судит», а остается открытым и ждет, направив свое внимание на всю совокупность, то в дальнейшем может быть именно в том, что сначала показалось ему неправильным, ему откроется важнейшая особенность.
Может показаться, что несколько собранных вместе речей не заслуживают стольких рассуждении. Но у того, кто их произносил, они не с легкостью текли из сердца; пусть же к нему отнесутся снисходительно, если он слегка заботится о том, чтобы они дошли до своего назначения.
Расскажем ребенку то, что стоит в первой книге Библии: как Бог насадил райский сад и поручил его человеку, для ухода за ним, - как однажды под вечер, при «прохладном ветре», Бог гулял по саду и позвал Адама, а тот Ему ответил «Я здесь», - и все прочее, что стоит в той же книге. Ребенку все это понятно. Почему было бы Богу не прогуливаться по саду, Им Самим созданному и такому прекрасному? Почему было бы Ему не позвать Адама и почему бы Адам Ему не ответил? У ребенка все это ясно и просто укладывается в привычный ему мир.
Потом проходят годы, человек перестает быть ребенком и перестает быть подростком. Его начинают волновать религиозные вопросы, может быть даже ему приходится в упорной борьбе заново воссоздавать свою веру. Если придти к такому человеку и рассказать ему ту же историю, в том виде, в каком она стоит в книге Бытия, то он, по всей вероятности, не будет знать, что ему с ней делать. Он ее может быть даже отвергнет: Бог же не такой! Во всяком случае это - разговор для детей, а не серьезное и настоящее выражение того, что есть Бог.
И еще проходит время. Тот же человек, о котором мы говорим, вступил в жизнь, принял на себя ответственность перед своим делом и перед другими людьми, он жил и трудился головою, руками и сердцем. И вот опять расскажут ему все ту же историю, которую, впрочем, можно было бы заменить и многими другими: о том, как люди строили башню, а Бог спустился с неба, посмотреть, что они делают; или о том, как мерзость распространилась по земле и Бог стал жалеть, что создал человека, и многое другое в этом роде. Расскажут ему все это и спросят: «Понимаешь ты это? Может это быть? Это - правда?» Такой человек может быть задумается и скажет, притом с полным сознанием, что говорит нечто очень важное: «Да, это так!».
В промежутке что то произошло. От ребенка до юноши и от юноши до более пожилого человека развернулась история.
Когда мы мыслим о религиозной реальности, наши мысли не представляют собою нечто готовое, как отчеканенные монеты, которые всегда остаются такими, какими их сделали, и могут только переходить из рук в руки; наши мысли живут. А жизнь означает рост. Знакомство с религиозной реальностью проникает в душу как живое семя, через разговоры родителей, через преподавание Закона Божия, через все то, чему учит Церковь, или еще каким-либо иным способом. Отныне это семя живет в сознании слушавшего, прорастает и развивается. Как полагается прорастающему семени, оно всасывает питательные вещества - из внутренней и внешней жизни, из образов, воспринимаемых человеком, из опытов, им переживаемых. Из всего этого складывается живой образ той святой реальности. Но материалы, питательные вещества, которые этому служат, меняются, потому что меняется жизнь, из которой они берутся. Поэтому неизменная основная сущность религиозной реальности вновь и вновь воссоздается из новых живых веществ в новой форме и в новом выражении. И это - совершенно изумительное явление.
Сейчас мы говорили о сердцевине этого явления - о том, как человек мыслит Бога. Бог есть Тот, Который есть вечно. Его реальность одна и неизменна. Но в том, как человек улавливает эту реальность, как он мыслит образ Бога, - в этом и свершается история глубинной жизни.
Для ребенка Бог это - «Боженька». Он Его встречал, как высшее из всего существующего, в своей повседневной жизни, в тиши своего сердца, и встречал Его может быть чище и глубже, чем взрослые. Каждый раз, когда ребенок слышит и сам говорит о Боге, когда, создавая внутреннюю ткань своих мыслей, он составляет для себя образ Бога, он пользуется для этого теми материалами, которые в его представлении стоят высоко, и едва ли не чаще всего он их находит у своих родителей. Бог на небе самый могущественный и внушающий больше всего уважения. Он управляет миром, как отец управляет своими профессиональными орудиями. Весь мир окружающий ребенка, - живой. В нем перемешаны внутреннее и внешнее, вещи и души, действительность и сказка. Этот мир создан Богом и Ему принадлежит. В нем Он царствует и делает, что хочет, как отец со своей работой, как мать со своим домашним хозяйством, - а может быть даже немножко вроде того, как сам ребенок обращается со своими игрушками и с порождениями своей детской творческой фантазии. Когда ребенку рассказывают, как Бог поступил с первыми людьми, как бранил их за непослушание и прогнал из рая, как Он потом печалится видя окаянную жизнь людей на земле, как ужасно Он их наказал, а затем Сам в этом раскаялся, как Он решил, подумав о человеческой слабости, больше не наказывать их так беспощадно и в знак Своего милосердия поставил среди облаков радугу, - ребенку все это понятно, так же, как и, многое, подобное этому, что стоит на страницах Священного Писания. И ребенок понимает это правильно и глубоко, в настоящем божественном смысле.
