Октавий
Марк Минуций Феликс
Источник: «Сочинения древних христианских апологетов», C—Пб., 1895
I
Когда я предаюсь paзмышлeнию и вспоминаю об Октавии — этом добром и верном моем друге, я испытываю такое наслаждение и прихожу в такое состояние, что кажется сам возвращаюсь в прошедшее, а не в памяти только вызываю представление о минувших, прожитых временах. Образ его тем сильнее запечатлелся в сердце и во всех моих чувствах, чем дальше стал от моих глаз. И не напрасно разлука с таким превосходным, благочестивым человеком оставила во мне безмерное сожаление. Он и сам любил меня так горячо, что как в наших забавах, так и в важных делах его желания были согласны с моими. Можно было подумать, что в нас обоих была одна душа. Он был поверенный в моих увлечениях, товарищ в заблуждениях, и наконец когда я с рассеянием мрака перешел из тьмы неведения к свету мудрости и истины, Октавий в этом деле не только не отстал от меня, но что еще похвальнее — опередил. Итак, когда я в своем воспоминании переношусь к времени нашей совокупной дружной жизни, то прежде всего останавливает на себе мое внимание та беседа, которую Октавий ведь однажды с Цецилием, зараженным суеверием язычества, и которая убедительностью своею обратила его к истинной религии.
II
Для свиданий со мною, а также и по собственным делам Октавий прибыл в Рим; он оставил свой дом, жену и детей — детей, которые находились еще в невинном младенческом возрасте, когда они начинают только произносить полуслова и их запинающийся лепет имеет столько прелести. Как велика моя радость при встрече с Октавием — этого нельзя выразить словами, тем более, что ее усиливала самая неожиданность прибытия моего друга. Спустя два дня, которые мы провели во взаимном излиянии дружеских чувств и в рассказах друг о друге всего, что случилось с нами во время нашей разлуки, мы сговорились отправиться в Остию [1], — одну прекрасную местность, где я пользовался морскими купаньями приятными и благотворными для поправления моего расстроенного здоровья. После трудов по судебным занятиям наступила для меня свобода в пору собирания винограда: в это время осень с приятною прохладою сменяла жаркое лето. Итак, на рассвет, мы отправились гулять по морскому берегу, чтобы подышать свежим, столь укрепляющим тело воздухом и насладиться удовольствием — ходить по мягкому песку, оставляющему на себе следы шагов. С нами быль Цецилий; на пути он заметив статую Сераписа [2], по языческому обыкновению, поднес свою руку к губам и напечатлел на пальцах поцелуй.
III
Тогда Октавий сказал:
— Не хорошо, брат Марк, человека, который дома и вне дома находится с тобой неразлучно, оставлять во мраке народного неведения, и допускать, что в такой прекрасный день он преклоняется перед камнями, которые только обделаны в статуи, облиты благовониями и украшены венками: ты знаешь, что такое заблуждение Цецилия относится как к его, так не менее и к твоему стыду.
Между тем, как таким образом Октавий говорил мне, мы прошли город и вышли на открытый морской берег. Легкие волны, забегавшие на песчаные края берега, как будто углаживали их для прогулки, море всегда волнующееся, даже и во время безветрия, всплескивало на землю если не седыми, пенистыми волнами, то легкими, колеблющимися струями; нас необыкновенно восхищала игра волн, когда мы стояли на самой окраине воды: они то приближаясь к нам, как бы ласкали наши ноги, то убегая без следа скрывались в море. Таким образом, мы тихо шли по краю немного извилистого берега, сокращая путь занимательными рассказами. Октавий говорил нам о своем плавании по морю. Когда мы среди разговора прошли довольно большое пространство, то той же дорогою отправились в обратный путь. Достигнув того места, где находились вытянутые на берег небольшие суда, висевшие ни бревнах, мы увидели мальчиков, которые, задорясь друг перед другом бросали на море камешки. Эта игра состоит в том, что берут на берегу небольшой, кругловатый, вылощенный волнами камень; взявши этот камень между пальцами, наклоняются сколько можно ниже, почти до земли, и бросают его над поверхностью воды; камень или скользит и катится по воде, когда он слегка бросается, или же он рассекает сильные волны, погружается, и опять поднимается, если ему дан сильный толчок. Победа остается за тем из играющих, чей камень пролетает большое пространство и чаще выскакивает.
IV
Октавий и я забавлялись таким зрелищем, но Цецилий совершенно не обратил внимания на игры мальчиков, не смеялся при виде этого состязания: молчаливый, смущенный, в стороне от нас, он показывал на лице своем какой–то печальный вид.
— Что это значить? — спросил я его. — Отчего, Цецилий, я не узнаю твоей веселости? Где эта ясность, которая сияла в твоих глазах даже среди самых серьезных дел?
Цецилий отвечал:
— Меня сильно беспокоят и колют слова Октавия, которыми он упрекнул тебя в нерадении, а чрез это непрямо, но и тем сильнее обвинил меня в невежестве. Я не хочу на этом остановиться: я требую у Октавия объяснения дела. Если он согласится вступить со мною в спор, то узнает что гораздо легче спорить в кругу товарищеском, нежели рассуждать о предмете так, как рассуждают философы. Сядем на каменном валу, охраняющем купальни и вдающемся в море; здесь можем и отдохнуть от пути и свободнее вести спор.
Мы сели, как было сказано; мне, предложили занять место между Октавием и Цецилием не ради уважения или порядка или почета, ибо дружба всегда принимает и почитает всех наравне, но чтобы я как посредник был близко к тому и другому, удобно слышал слова и разделял спорящих. Тогда Цецилий начал говорить таким образом.
V
— Хотя, брат Марк, у тебя не остается никакого сомнения относительно предмета, о котором мы спорим, так как ты тщательно исследовал тот и другой род жизни и, осудив один, одобрил другой; но теперь ты должен верно держать весы правосудия и не склоняться по пристрастию на одну сторону, чтобы твое решение не было делом твоих личных чувств, а было основано на доводах спорящих. Итак, если ты будешь присутствовать при нашем споре, как будто человек совершенно новый и чуждый той и другой сторон, то легко будет доказать, что здесь, в делах человеческих все сомнительно, неизвестно, неверно и только более вероятно, нежели истинно. Не удивительно, что некоторые, не желая трудиться над открытием истины, скорее соглашаются с каким–нибудь мнением, нежели стараются о тщательном его исследовании. Тем более достойно негодования или соболезнования то, что некоторые, необразованные, невежды, чуждые понятия о самых простых искусствах, осмеливаются рассуждать о сущности вещей и Божестве, о чем в продолжение стольких веков спорят между собою философы различных школ. В самом деле, ограниченности человеческого ума так далеко до познания Бога что ему недоступно ни то, что находится над ними на неб, ни то, что заключено в глубоких недрах земли; ему не дано это знать и постигать, и даже нечестиво пытаться проникать в эти тайны. По справедливости мы могли бы считаться довольно счастливыми, довольно благоразумными, если бы, следуя древнему изречению мудреца, больше занимались познанием самих себя. Но если предаваясь бессмысленному и напрасному труду, мы заходим гораздо далее, чем сколько позволяет нам наша ограниченность; если поверженные на землю, переносимся в своих дерзких порывах на самое небо, к самым звездам, то, по крайней мере, к этому заблуждению не станем придумывать еще пустых и страшных призраков. Все произошло из первоначальных элементов, существовавших в недре природы: какой же тут творец Боге? Все части вселенной образовались, расположились одна подле другой и устроились от их случайного столкновения: какой же тут устроитель Боге? Огонь зажег звезды, образовал небо из своего вещества, утвердил землю посредством тяжести, привлек в море жидкости: к чему же религия, этот страх пред божеством, это суеверие? Человек и всякое животное, которое родится, питается и дышит, суть не иное что, как произвольное соединение элементов, на которые как человек так и животное опять разрешаются, разлагаются и, наконец, исчезают: таким образом, все опять приходить к своему источнику, возвращается к своим началам без всякого художника, без распорядителя, без творца. Соединение элементов огня производить то, что различные светила всегда сияют над землею; вследствие того, что из земли поднимаются испарения являются облака; от сгущения сих последних происходят тучи; от падения этих туч идет дождь, дует ветер, падает град от столкновения различных туч происходить гром, удары, и блеск молнии. Эти молнии падают во всяком месте, ударяются в горы, в деревья; без разбора поражают храмы и дома, убивают порочных людей, не щадя часто и благочестивых. Что сказать об этих разнообразных неожиданных явлениях, которые без порядка, без разбора разрушают течете всего существующего? Во время кораблекрушения одинакова судьба добрых и злых без всякого разбора заслуг тех и других. В пожарах одинаково погибают невинные и преступные. Когда свирепствует в воздухе какая–нибудь губительная зараза, все умирают без разбора. Среди неистовств войны лучшие люди погибают скорее других. Во время мира порок идет рядом с добродетелью и даже бывает в почете; так что во многих случаях не знаешь, гнушаться ли пороками худых людей или завидовать их счастью. Если бы миром управляли провидение божественное и воля какого–нибудь божества, то никогда бы Фаларис и Дионисий [3] не удостоились бы царства, Рутиль и Камилл [4] не были бы наказаны ссылкою и Сократ принужден умереть от яда. Вот покрытые плодами деревья, вот созревший хлеб, спелый виноград повреждаются дождем, побиваются градом. Или истина сокрыта во мраке неизвестности, или же, что всего вероятнее, всем управляет без всяких законов непостоянный своенравный случай.
