Эти слова верны и прекрасны, но что в данном случае мы должны понять? Очевидный ответ, приходящий сразу на ум, — мысль, которую нам хотел сообщить автор. Именно такой ответ подразумевается (или напрямую предлагается) во многих кратких пособиях по библеистике и экзегетике. Но будет ли справедливо сказать: это и только это, и ни в коем случае не более того? Наверное, нет, по крайней мере, если речь идет о Библии. А. Шёкель приводит интересный пример: пророчество Иезекииля о сухих костях (37:1-14)[18]. В самом тексте Иезекииля недвусмысленно объясняется, что значат ожившие сухие кости: это образ сокрушенного и изгнанного израильского народа, которому предстоит вернуться на свою родину и зажить там полноценной жизнью. Однако сегодня этот отрывок прочитывается любым христианином как указание на воскресение мертвых[19].
Имеем ли мы право объявить, что текст Иезекииля может быть понят только в одном-единствениом смысле: как пророчество о грядущем возрождении израильского народа? Для многих представителей библейской критики XIX-XX вв. ответ был однозначно утвердительный. Для них речь могла идти лишь об установлении точного смысла, какой вкладывал в текст автор. Этот смысл считался объективпым и неизменным.
Однако такая позиция, как показывает Шёкель, все же очень смела и сегодня ее уже мало кто придерживается. В самом деле, откуда мы можем быть уверены, что мы объективно, в полноте и без искажений, постигли изначальный замысел автора? О какой вообще объективности может идти речь, если мы реконструируем мысли и чувства человека, жившего за много веков до нас и принадлежавшего к совершенно иной культуре? Мы не можем проникнуть в его сознание, мы можем лишь строить о нем свои догадки; они могут быть достаточно убедительными, но проверить их все равно будет невозможно. В результате мы неизбежно поставим на первое место собственные идеи, убеждения, представления об окружающем мире, и это тоже будет субъективность своего рода.
С другой стороны, мы знаем, как воспринимались слова Иезекииля на протяжении веков. Иными словами, мы не можем вынести объективного суждения: «Сам Иезеекииль имел в виду то-то и то-то», но зато у нас есть возможность делать вполне объективные суждения: «В такой-то среде пророчество Иезекииля понималось так-то». А если эта среда — та самая община верующих, которая сохранила текст Иезекииля и донесла его до наших дней, причем именно по тому, что увидела в нем нечто значительное и существенное для своей веры, то истолкование текста именно этой общиной должно быть для нас не менее важно, чем наши собственные реконструкции «авторского замысла».
Более того, подобные реинтерпретации характерны для любых классических текстов. Например[20], поэма Пушкина «Медный всадник» в буквальном смысле слова рассказывает о петербургском наводнении, но понимается обычно как рассуждение об извечном конфликте власти и маленького человека в России, иногда даже как пророчество о судьбе страны в XX в. Можем ли мы сказать, что такое прочтение «незаконно»?
Наконец, если мы верим, что Библия не просто исторический документ, но еще и Слово Божие, и что Бог не удалился из этого мира в момент, когда она была завершена, а продолжает действовать в нем, то мы можем предположить, что у Бога был свой взгляд на этот текст, более глубокий, чем реконструированный нами «авторский замысел». Бог ведь тоже Автор этого текста, только Его замысел нам понять гораздо труднее. Но вполне можно допустить, что он раскрывался постепенно и то, что было сказано о сухих костях, относилось в ближайшей исторической перспективе к возвращению израильтян к себе на родину, а в дальней перспективе — к воскресению мертвых. Это два разных значения, одно не стоит смешивать с другим, но оба они могут быть верными.
В предыдущем разделе мы ввели понятие «контекст», достаточно понятное и общеизвестное. Но нередко бывает так, что люди в одном и том же контексте находят и выбирают для себя нечто различное. Отчего это возможно? А. Шёкель вводит понятие горизонта, заимствуя его из феноменологии Э. Гуссерля[21]: когда мы оглядываемся вокруг, мы можем замечать одно и не замечать другого, в зависимости от того, где у нас проходит линия горизонта. Примерно так обстоит дело и с текстами. Во времена Иезекииля идея воскресения мертвых, по-видимому, лежала далеко за горизонтом, людям она просто была неизвестна; сегодня, наоборот, это первое, что приходит в голову читателям его пророчеств.
Можно привести и бытовой пример горизонта. В переполненном автобусе или вагоне метро один человек спрашивает другого: «Выходите?». Казалось бы, это краткое высказывание можно понять в очень разных смыслах, например: «Выходите ли вы из дома без пальто в такую погоду?»; «Выходите ли вы из себя, когда вам возражают?»; «Выходите ли вы в открытый космос во время орбитальных полетов?» Но никто и никогда не поймет вопрос в одном из этих значений, люди, не сговариваясь, понимают его смысл так: «Я выхожу на следующей остановке, вы загораживаете мне путь к двери, поэтому, если вы тоже выходите, дайте мне знать, а если нет, то немного подвиньтесь, чтобы я вас обошел». Собственно говоря, это даже не вопрос, а скорее требование — но в данном случае горизонт участников диалога настолько узок и настолько един, что достаточно бывает одной краткой реплики. В принципе слово "выходите" может иметь множество значений, но в пределах данного горизонта — только одно.
К сожалению, не всегда мы так хорошо представляем себе горизонт автора и первых читателей библейских текстов, в ряде случаев мы можем о нем только догадываться. Тем не менее, его всегда еледует учитывать, иначе нам грозит опасность понять фразу «Выходите?», произнесенную в метро, как вопрос о выходе в открытый космос, ведь в каком-то контексте она могла бы означать именно это. К сожалению, некоторые толкователи примерно так и поступают.
Горизонт, отмечает Шёкель, бывает общим и частным. Общий связан с суммой наших знаний, представлений и убеждений, он относительно стабилен, а вот частный связан скорее с той их частью, в которую мы помещаем данный текст по мере знакомства с ним. Научный трактат мы читаем не так, как газетную статью, и не так, как художественное произведение. Кроме того, горизонты автора и читателя полностью не совпадают; в случае, когда их разделяют века, языки и культурные традиции, это несовпадение может быть очень значительным, и тогда адекватное понимание потребует немалых усилий от читателя: ему придется включить в свой горизонт как можно больше из того, что было в пределах горизонта автора.
Нередко изменение частного (а порой и общего) горизонта происходит как раз в результате чтения или беседы. Шёкель приводит прекрасные примеры таких изменений из Евангелия: Иисусу задают вопрос, ожидая, что в качестве ответа Он выберет один из предложенных вариантов, а Он переворачивает всю ситуацию, заставляя Своих собеседников взглянуть на все новыми глазами. В результате заданный вопрос становится уже несущественным, поскольку человек поднимается на какую-то новую ступень понимания. Так саддукеи спрашивали у него, за кого из семи братьев выйдет после воскресения женщина, бывшая женой всех семерых, а Он ответил, что в воскресении понятие земного брака утрачивает смысл (Мк 12:18-27). В другой раз Его спросили, позволительно ли платить подать кесарю, а Он, показав на изображение и надпись на монете, велел отдавать кесарю кесарево, а Богу — Богово (Мк 12:13-17).
Но в пределах нашего горизонта, как нетрудно понять, содержится слишком много сведений, мыслей и образов, чтобы все они становились актуальными при прочтении того или иного текста. Шёкель отмечает, что горизонт сам по себе нетематичен, т. е. все содержащееся в нем не объединено какой-либо темой. Но он может быть тематизирован, и тогда мы будем отбирать из всего нам известного лишь то, что имеет отношение к нашей теме. Что же задает горизонту тему? Вопрос. Мы чувствуем, что чего-то не понимаем в данном тексте, иначе говоря, мы задаем себе вопрос и начинаем отбирать из всего доступного материала то, что может приблизить нас к ответу.
Это банальное наблюдение имеет очень большое значение для экзегетики. Нередко работа с текстом превращается в нагромождение самых разных идей и фактов. Исследователь тонет в этом материале и топит в нем читателя. Узнать все невозможно, и мы многого не знаем и даже порой не догадываемся, чего именно не знаем. Но как только мы разглядели некий пробел в наших знаниях, как только поняли, что именно хотим узнать, мы готовы к тому, чтобы сформулировать вопрос, а значит — начать поиск ответа. Если этого не сделать, поиск будет бесполезен — ведь мы сами не будем понимать, что именно ищем.
Экзегетика как наука (а может быть, и всякая наука вообще) начинается именно тогда, когда мы переходим от расплывчатого: «А что можно сказать по поводу этого текста?» к конкретной задаче: «Я не понимаю в этом тексте того-то и того-то, но хочу понять — что может мне в этом помочь?»
