[60] H.W.Dresser: Voices of Freedom, 46.
[61] Dresser: Living by the Spirit, 53.
[62] Dresser: Voices of Freedom, 33.
[63] Trine: In the Tune with the Infinite, p. 214.
[64] Trine p. 117.
[65] Lejeune. Introduction à la Vie Mystique. 1899, p. 66.
[66] Henry Wood: Ideal Suggestion through Mental PНоtography. p. 51, 70.
[67] См. приложение к этой лекции, где приведены еще два подобных случая, сведения о которых были доставлены мне, моими друзьями.
[68] Могут ли различные области человеческого духа и различные системы идей во всей полноте слиться в абсолютно единое и истинное мироотношение, как это утверждает большинство философов, и каков, если он возможен, лучший путь достижения такого слияния, — на этот вопрос сможет ответить лишь будущее. Пока же для нас непреложен тот факт, что существуют границы для всякого обособленного миросозерцания; каждое из них содержит соответственную частицу мировой истины, каждое в известной степени находит оправдание, но ни одно не вмещает в свои границы всей области реального опыта.
[69] «Неадекватное» в смысле его несовершенности. (Прим. перев.)
[70] Molinos: Spiritual Guide. Book II, chap. XVII, XVIII.
[71] Я утверждаю это, несмотря на монистические теории многих сторонников духовного врачевания, так как их теории на самом деле несовместимы с отношением этих писателей к болезни. Легко может быть доказано, что монизм логически вовсе не предполагается теми переживаниями единения с Высшим Существом, которые лежат в основе духовного врачевания. Ведь вовсе нет необходимости, чтобы Высшее Существо было абсолютной совокупностью всех вещей; для религиозных переживаний совершенно достаточно, чтобы оно было частью мира, если только оно самая идеальная часть его.
[72] Ср. I.Milsand Luther et le Serf-Arbitre. 1884.
[73] Он добавляет с типичной для душевного здоровья бодростью: "Наш долг — не терять в неудачах хорошего настроения".
[74] Для многих людей Бог является только высшим апелляционным судом для обжалования обвинительного приговора их жизни, вынесенного законами здешнего мира. Наша собственная совесть обыкновенно находит в себе некоторые остатки достоинства и ценности, после того, как станут очевидны наши грехи и заблуждения. Ибо в самой способности нашей признать свои грехи и раскаяться в них коренятся, по крайней мере, в возможности, зачатки исправления. Но мир имеет с нами дело in actu, а не in posse: он никогда не считается с этими скрытыми, незаметными извне зачатками. Тут то мы и обращаемся к Всевидящему, который знает, что мы дурны, но в своей справедливости видит в нас и доброе. Мы со своим раскаянием полагаемся на его милосердие: только Всевидящий может произнести окончательный приговор над нами. Таким образом, из подобных жизненных переживаний вырастает потребность иметь Бога.
[75] Экклезиаст, I, 2, 3; II, 11; III, 19, 20; IX, 5, 6; XI, 7, 8.
[76] Ср. Илиада XVII. 446. "Нет ничего на земле, человека что было б несчастней".
[77] Ср. Теогонию. 425–428: "Лучший из жребиев на земле — это совсем не родиться и не видеть солнечного света; лучше всего как можно скорее переступить врата Аида". См. также почти тождественное место из Эдипа в Колоне, 125. — Антология также полна пессимистических строф: "Нагим пришел я на землю, нагим сойду под ее покров; зачем же мне напрасно трудиться и страдать, если я ясно вижу перед собой неизбежный конец?" — "Как получил я жизнь? Откуда я? Зачем пришел на землю? Чтобы опять уйти. Как могу я понять что-нибудь, когда я ничего не знаю? Из ничтожества возник я к жизни: и опять буду тем, чем был. Ничто, огромное ничто — вот вся участь смертных". — "Жизнь ухаживает за нами и откармливает нас для смерти, как стадо свиней на убой".
Различие между эллинским пессимизмом и его восточными и современными разновидностями состоит только в том, что греки еще не знали, что страдание можно идеализировать и представлять его себе высшей формой нравственной чувствительности. Их дух был по существу слишком мужественен, чтобы пессимизм мог быть у них возведен в систему или сознательно обработан в их классической литературе. Они с презрением смотрели бы на человека, вся жизнь которого протекает в унынии и скорби. Понять, что пафос жизни может быть вложен в горе и страдания, наполняющие жизнь с тех пор, как существует мир, — было предназначено народам с более сложным и, если можно, так выразиться, с более женственным духом, чем дух эллинов в классический период их истории. Но, тем не менее, взгляды эллинов на жизнь были глубоко пессимистичны.
[78] В тот самый день, когда я писал эту страницу, почтальон принес мне следующие афоризмы умудренного жизнью старого моего приятеля из Гейдельберга. Они могут послужить нам прекрасным примером современного эпикурейства:
"В слово «счастье» всякий человек вкладывает свой особый смысл. И в общем это призрак, за которым гонятся только слабые люди. Мудрец удовлетворяется более скромным, но за то более определенным термином: довольство. Главной целью своею воспитание должно было бы поставить стремление избавить нас от неудовлетворенности жизнью. Здоровье, конечно, благоприятное, но вовсе не такое уж необходимое условие довольства. Женское сердце и любовь — это остроумное изобретение природы, хитрая ловушка, поставленная с целью заставить среднего человека работать. Но мудрец всегда предпочтет работу, свободно выбранную им самим".
[79] Ribot: Psychologie des sentiments. p. 54.
[80] A. Gratry: Souvenirs de ma jeuesse. 1880. pp. 119–121 (abridged). Есть люди, страдающие длительной ангедонией, при которой совершенно утрачивается вкус к жизни. В летописях самоубийств мы часто наталкиваемся на примеры, подобные следующим:
Одна служанка девятнадцати лет, не получившая никакого образования, отравилась и оставила два письма с объяснением причин своего поступка. Она пишет своим родителям: "Может быть жизнь и сладка для некоторых, но я предпочитаю то, что слаще жизни — смерть. Прощайте навсегда, дорогие родители. Здесь нет ничьей вины, это мое наибольшее желание, которое я лелею вот уже три или четыре года. Я всегда надеялась, что придет день, когда я смогу его осуществить, и вот этот день пришел… Нужно удивляться, что я ждала так долго, но я полагала, что может быть, у меня явится мужество не думать об этом". Своему брату она пишет: "Мои милый, дорогой брат! Прощай навсегда. Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет. Я знаю, мой любимый, что нет прощения тому, что хочу сделать… Я устала жить и оттого хочу умереть… Жизнь может быть и сладка для некоторых, но для меня слаще смерть!" (S.A.K.Strahan: Suicide and Insanity, 2d. ed. London, 1894, p. 131).
[81] Roubinovitch et Toulouse: La mélancolie. 1897, p. 170.
[82] Я беру эти примеры из книги G.Dumas: La Tristesse et la Foie. 1900.
[83] Л.Н.Толстой. «Исповедь». Изд. «Посредника», гл. III, IV, V, стр. 14–24 (сокращено).
[84] Л.Н.Толстой. «Исповедь». Изд. «Посредника», гл. VII, стр. 37–40 (сокращено).
[85] Л.Н.Толстой. «Исповедь». Изд. «Посредника», гл. VIII, стр. 42 и гл. XII, стр. 57 (сокращено).
[86] Grace abounding to the Chief of Sinners. (Взятую мною из этого произведения цитату я составил из нескольких отрывков).
[87] The Life and Journal of the Rev. Mr. Henry Alline. Boston, 1806 pp. 25, 26. Знакомством с этой книгой я обязан моему коллеге д-ру В. Рэнду (Dr. Benjamin Rand).
[88] Ср. следующее место из Баньяна:
"С этого времени меня охватила такая дрожь, что, бывало, я чувствовал несколько дней под ряд как трепещет и содрогается все мое тело и даже мой дух; я был с головы до ног потрясаем сознанием страшного Божьего осуждения, поражающего тех, кто совершил смертный грех. В желудке я ощущал от страха такую тяжесть и жар, что иногда казалось, будто грудобрюшная преграда готова разорваться во мне… Я корчился, стонал, старался освободиться от тяготевшего надо мною бремени; оно так отягчало меня, что я не мог ни встать ни лечь, не мог найти покоя".
[89] Другой пример такого же внезапного припадка ужаса см. у Henry James: Society the Redeemed Form of Man. Boston, 1879, pp. 43 ff.
[90] Вот пример таких переживаний:
"Было уже около одиннадцати часов вечера… но я все еще бродил вместе с другими… Вдруг в кустах, слева от дороги, которой мы шли, раздался какой-то треск, перепугавший всех нас; через секунду тигр, выскочив из джунглей, бросился на одного из толпы, шедшего впереди всех, и в мгновение ока унес его. Нападение зверя, судорожные движения жертвы в его пасти, ее последний отчаянный крик; невольно повторенный всеми нами, — все это произошло в три секунды. Я не знаю, что случилось затем до той минуты, когда я, придя в себя, увидел, что я и мои спутники лежим на земле, как бы готовые стать добычей нашего врага, повелителя лесов. Я чувствую, что мое перо не в силах описать всего ужаса этих страшных мгновений. Наши члены окоченели, уста потеряли способность говорить, сердца наши трепетно бились, и в ушах все еще звучал последний крик отчаяния погибавшего человека. В этом состоянии мы на четвереньках поползли назад от этого проклятого места, а затем бросились бежать изо всех сил. И бежали в продолжение получаса, пока счастливо добрались до небольшой деревушки. После этого каждого из нас била лихорадка, все мы дрожали от пережитого страха, и в таком жалком состоянии мы пробыли до утра". (Autobiography of Lutfullah, а Mahommedan Gentleman. Leipzig, 1857, p. 112).
