«сына девы» Саошианта (Сраошу, Сосиоша), т. е. «спасителя», а, по другой версии, сам Митра спустится на землю. Произойдет последнее ужасное сражение, в котором Саошиант (или Митра) победит Ангромайнью с его воинством и низвергнет в преисподнюю. Воскреснут мертвые, и после всеобщего мирового суда, который грешников обречет на адские муки, а праведникам обеспечит небесное блаженство, утвердится тысячелетнее царство мира. Однако, и аду не суждено существовать вечно. В конце концов, приговоренным к тяжкой каре тоже суждено испытать на себе божественное милосердие. Агурамазда и Ангромайнью заключат вечный мир между собой, все и вся объединится в вечном блаженстве на «новой земле» под «новым небом».
Все эти представления проникли, разумеется, в иудейскую идеологию и вызвали полное преображение прежней веры в мессию.
Мессией, т. е. «помазанником» (по-гречески — Христос) назывался первоначально у иудеев царь, как посредник между людьми и богом. Царь должен был быть таким же послушным «сыном» в отношении «отца» своего Яхве, каким считал себя и весь израильский народ . Однако, глубочайшее противоречие между недосягаемой святостью великого звания «помазанника» божия и бросающимся в глаза человеческим несовершенством личности царя привело к тому, что идеальный образ мессии оказался отодвинутым в будущее, равно как и полное осуществление власти Яхве над своим народом. В таком именно смысле возвещали еще старейшие пророки приход мессии, идеального царя, которому, как наиболее достойному, суждено осуществить все заветы Яхве, данные им своему народу. Они изображали мессию, как героя, призванного превзойти Моисея и Иисуса Навина, осуществить обещанное богом торжество Израиля и проповедать язычникам религию Яхве. Они славили его, как чудотворца, который «по-новому» устроит небо, «по-новому» утвердит землю и сделает народ израильский владыкой всех народов. Первоначально они разумели под мессией живую человеческую личность, нового Давида или потомка Давидова, теократического властителя, богоизбранного миротворца, справедливого правителя, подобного персидскому Саошианту, который тоже должен был быть богочеловеком из «семени Заратуштры». Некоторые из пророков даже Кира, освободителя израильтян от вавилонского пленения, спасителя и покровителя народа Яхве, приветствовали как мессию. Однако, как Саошиант в фантазии персов невольно превратился в божественное существо и, наконец, слился с Митрой, так и мессия у пророков становился все более похожим на божественную личность. Он стал называться «божественным героем», «вечным отцом», а пророк Исаия дал полную волю своей фантазии в изображении своего грядущего царства мира, где волки будут покоиться рядом с ягнятами, где люди уже не будут безвременно умирать, где правда и справедливость, как никогда раньше, воцарятся на земле.
Рождество этого мессии должно было быть столь же таинственным и сверхъестественным, как и его существо. Божественное дитя должно было родиться где-то в невидимом таинственном месте. Больше того: личность мессии многообразно слилась с личностью самого Яхве, ибо ни о ком ином, как именно о Яхве, являющемся на землю и воцаряющемся на ней, поют еврейские псалмопевцы.
Представление о мессии, как о чем-то среднем между божеством и человеком, выступило еще отчетливей в иудейской апокалиптике в последнем столетии до Р. Х. и в первом после него. Так, например, апокалипсис Даниила (165 г. до Р. Х.) говорит о муже, который, «подобно сыну человеческому», поднялся на облака небесные, предстал пред «ветхим денми», и весь смысл этого отрывка не оставляет никакого сомнения в том, что этот «сын человеческий» — сверхъестественное существо, носитель божественного величия и могущества, которому под конец мира суждено явиться на облаке окруженным ангельской ратью для создания и устроения «царства небесного». B притчах Еноха (относящихся к последним дохристианским десятилетиям), мы тоже находим образ мессии, сверхъестественного, предвечного существа, которое покоилось в лоне господнем до сотворения мира, величие и мощь которого непреходящи от века и до века, в котором живет дух мудрости и силы, которое призвано наказать злых, спасти святых и праведников. Больше того: апокалипсис Ездры (так наз. IV книга Ездры) указывает очень выразительно на возможность мирового суда без участия бога. Во всяком случае, мессию он изображает, как нечто в роде «второго бога», как «сына божия», как человеческое воплощение божества.
Во всем этом совершенно отчетливо проявляется влияние персидских верований независимо от того, возникли эти верования непосредственно среди иранских народов, или они заимствованы персами из вавилонской идеологии, где образ призванного богом владыки и избавителя мира очень часто приурочивался то к одному, то к другому монарху. Как Саошиант в представлении персов занимал среднее место между богом и человеком, так и образ мессии у иудеев был чем-то средним между царем из племени Давидова и сошедшим с неба сверхъестественным, богоподобным существом. Подобию тому, как, по персидским! воззрениям, приходу Саошианта и конечной победе света должен был предшествовать период грозных небесных знамений, потрясающих страданий человечества, (всеобщего космического переворота, подобно атому и иудейская апокалиптика говорит о страданиях мессии и дает полную волю своей фантазии в изображении той ужасной ары, которая должна предшествовать приходу мессии. Так же, как в персидских воззрениях, мы находим в иудейской апокалиптике представление о наступлении царства божия, как о чудесной и внезапной мировой катастрофе, как о космическом пожаре и следующем за ним новом сотворении земли. Иудейская апокалиптика в своем представлении о блаженном небесном царстве, о том сиянии вечной ангельской жизни, которое должно наступить за земным мировым царством мессии, целиком воспроизвела картину персидского рая. В этом раю праведники будут пить «воду жизни» и вкушать плоды древа «жизни». Грешники будут низвергнуты в ад и в страшных муках получат справедливое наказание за свои грехи.
Представления о воскресении мертвых и о страшном суде были совершенно чужды иудеям до изгнания. Их религиозные воззрения предоставляли телу человека гнить в могиле, а душе бродить в виде бесчувственной тени в аиде, в «шеоле», и не проявляли никакого интереса к судьбам души человека после его смерти. Во время изгнания иудейская идеология восприняла у персов вместе с представлением о мировом пожаре и страшном суде идею личного бессмертия. Так, у Даниила мы встречаем описание, как мертвые пробуждаются в день суда, — одни для жизни вечной, другие для «вечных мук и проклятий»: «И разумные будут сиять, как светила в тверди, и обратившие многих к правде, — как звезды, вовеки и навсегда». С восприятием идеи личного бессмертия иудейское религиозное мышление углубилось и расширилось в индивидуалистическом смысле. До сей поры нравственность израильтян носила, по существу, коллективистический родовой характер. Не столько отдельная личность, сколько весь народ израильский в целом служил объектом божьего попечения. Начиная с пророков, носительницей религиозных чаяний стала отдельная личность, а поэтому каждый в отдельности чувствовал себя в каком-либо непосредственном отношении к Яхве. Разумеется,
