Для древних греков именно Египет представлялся такой загадочной страной чудес. Даже в более поздние времена, когда о культуре и истории этой страны стало известно гораздо больше, Египет все еще удивлял странным характером своего сосредоточенного в себе населения и поражал невольное внимание путешественника изумительной громадностью созданий своей национальной архитектуры. Если принять все это во внимание, то не трудно понять, почему именно греки установили определенную связь между этим грандиозным Востоком и своим великим Пифагором.
Однако, исходя из того, что Пифагор не заимствовал в значительной мере своей философии в Египте, не следует полностью отвергать предание о том, что он путешествовал по этой стране. Остров Самое находился в постоянных сношениях с Египтом. Если Пифагор ездил в Египет или даже слушал рассказы тех, кто бывал там, то именно таким путем он и мог приобрести об обычаях египтян столько сведений, сколько при желании можно отыскать в его учении, и для получения их ему не было никакой нужды обращаться к жрецам. Учение о переселении душ было народным верованием египтян, но даже и в этом отношении Пифагор мог ничего не заимствовать у них.
Известно, что египетские жрецы так ревниво оберегали свои знания, что не передавали их даже самым уважаемым из своих соотечественников. Однако тиран Поликрат, правивший в то время на Самосе, будучи другом египетского фараона Амазиса, отправил к нему Пифагора с просьбой облегчить последнему доступ к жрецам.
Власть царя, однако, оказалась недостаточной для того, чтобы заставить жрецов посвятить чужеземца в свои секретные таинства; но жрецы посоветовали Пифагору отправиться в Фивы, как в более древний город.
Жрецы фиванские не смели ослушаться царского повеления, но в то же время они также не имели никакого желания знакомить чужеземца со своими обрядами. Чтобы отбить у Пифагора охоту к постижению их священной науки, они заставили его пройти через многие суровые испытания и, между прочим, подвергнуться обрезанию. Но это не смутило Пифагора. Он с таким терпением выполнил все их предписания, что жрецам пришлось довериться ему. Пифагор провел в Египте 22 года, и возвратился оттуда, в совершенстве овладев всеми науками.
Считается, что Пифагор первый стал употреблять слово «философ». Так когда он был в Пелопонесе, некто Леонтий поинтересовался, какова его профессия. «Я не имею никакой профессии, я — философ», — заявил Пифагор. Леонтий, никогда не слыхавший этого слова, захотел узнать, что оно означает. И тогда Пифагор с достоинством разъяснил ему: «Эту жизнь можно сравнить с олимпийскими играми, на которые одни являются с желанием венца и славы, другие — с расчетом на выгоду от продаж или покупок и, наконец, третьи, умы более благородные, — без всяких видов на барыши и без жажды рукоплесканий, но с единственной целью наслаждаться этим чудесным зрелищем, с намерением узнать и увидеть все, что будет совершаться перед ними. Точно так же и мы покидаем нашу родину, которая есть небо, и являемся в этот мир, который представляет арену, где многие добиваются успеха, многие трудятся из-за выгод и где лишь немногие, презирая корысть и тщеславие, изучают природу.
Этих последних людей я и называю философами. Так как нет ничего благороднее, как быть сторонним зрителем, чуждым личных интересов, то в этой жизни созерцание и изучение природы бесконечно почетнее всякой практической деятельности». Необходимо заметить, что обычное объяснение слова «философ» в смысле Пифагора, для которого оно означало «друга мудрости», будет правильным только при том условии, если понимать слово «друг» в самом высоком его значении. Мудрость для философа должна быть началом и концом всего, но не предметом праздного времяпрепровождения и не средством для достижения каких-либо житейских благ. Мудрость — его владычица, которой он должен отдать всю свою жизнь. Так представлял себе Пифагор назначение философа.
Такое толкование слова «философ» бросает свет на многие воззрения Пифагора и в особенности объясняет организацию его тайного общества. Никто не мог вступить в это общество без предварительного посвящения, заключавшегося в суровых испытаниях.
Новичок был осужден на молчание в течение пяти лет. Многие, доведенные до отчаяния этим искусом, не выдерживали его и потому считались недостойными созерцать истинную мудрость. Для других же, менее болтливых, этот период молчания сменялся другим испытанием. Им предстояло подвергнуться всевозможным унижениям; их способность к самоотречению испытывалась самыми разными способами. Во всем этом Пифагор видел средство удостовериться, не было ли в их умственном настроении чего-либо суетного, мирского, иначе они не могли быть допущены в святилище науки. Отделив от своей души все низменное посредством очищений, жертвоприношений и разных обрядов, новички вступали в это святилище, где высшая часть их души просветлялась постижением истины, которое заключалось в познании всего духовного и вечного. Приобщение к истине они начинали с изучения математики, так как считалось, что только она, занимая середину между науками о мире физическом и духовном, способна отвлечь человека от чувственного и настроить его на созерцательный лад.
После всего этого следует ли удивляться, что Пифагора чтили как бога? Не отличался ли от простых смертных печатью высшего призвания тот, кто, ради того, чтобы остаться верным велениям одной только мудрости, способен был возвыситься над всеми мирскими стремлениями и обуревающими великих людей крупными честолюбивыми замыслами? Недаром впоследствии Пифагора нередко изображали в белой одежде и с золотым венком на голове, придавая ему при этом важный, величественный и спокойный вид, как человеку, которому чужды какие бы то ни было проявления человеческой радости и человеческого горя и который погружен в созерцание глубоких тайн бытия, слушая музыку и песни Гомера. Гесиода и Фалеса или внимая гармонии сфер. Можно представить себе, каким необычайным феноменом должен быт показаться этот важный, серьезный, молчаливый, задумчивый человек такому живому, болтливому, любящему пустословие, подвижному и изменчивому в своем настроении народу, как греки.
Политическая деятельность Пифагора протекала довольно бурно и она же сломала ему всю жизнь и свела в могилу. Вот как повествует об этом один из британских писателей: «По словам Цицерона и Авла Геллия, Пифагор прибыл в Италию в царствование Тарквиния Гордого и поселился в Кротоне, городе, находившемся на берегу Тарентского залива и заселенном в то время греками ахейского племени. Сначала он был наставником юношества, но вскоре за тем, как это нередко бывало в те времена, стал законодателем. Возникшее в городе раздоры благоприятствовали его целям. Сам сенат (состоявший из тысячи членов, которые, как потомки первых поселенцев, принадлежали, без сомнения, к расе, отличной от расы остального, туземного населения) воспользовался прибытием и влиянием красноречивого и пользовавшегося известностью философа. Пифагор склонен бил к упрочению положения аристократии; но он относился одинаково враждебно как к демократии, так и к тиран и*. Обычное честолюбие чуждо было его политике. Он отказался, по крайней мере на время, от формальной власти и от какой-либо должности и удовольствовался учреждением хорошо организованного и страшного своей силой общества, подобного тому могущественному ордену, который основан был гораздо позднее Игнатием Лойолой.
Ученики вступали в это общество после испытаний и искуса; они лишь постепенно достигали высших почестей и постепенно посвящались в тайны общества. Религия была основой этого братства, но религия, связанная с человеческим стремлением к возвышению и власти. 300 членов, входивших в состав общества в Кротоне, были избраны Пифагором из самых знатных фамилий; они специально учились познавать друг друга, с тем, чтобы приобрести умение управлять людьми. Общество это, во главе которого стоял Пифагор, скоро заменило собой старый сенат, взяв в свои руки законодательную власть. В этой роли Пифагор стоит совершенно одиноко; ни один из основателей греческой философии не походит на него в этом отношении.
Точно так же он отличался, судя по всем рассказам, от современных ему мудрецов тем, что он придавал важное значение женщинам. Говорят, что он читал им лекции и учил их. Его жена была философом; лучшим украшением его школы были 15 учениц. Общество, основанное на глубоком знании всего, чем можно прельщать или морочить людей, не могло не добиться временной власти. В Кротоне общество это было всемогуще, но оно распространило свое влияние и на другие итальянские города, улучшая или ниспровергая их политическое устройство.
Но когда власть этого мистического и революционного братства распространилась, при посредстве основанных им секций, на значительную часть Италии, страной овладело чувство тревоги и подозрения против философа и его сектантов. Антипифагорейские волнения, по свидетельству Порфирия, были настолько часты и сильны, что воспоминание о них сохранялось в течение многих поколений.
