жизнь с космическим миропорядком, пусть и по-другому выраженное. Царя почитали как сына Всевышнего Бога, Ди-Шан-Ди («Бог Высочайший»), а князья, правившие городами от его имени, олицетворяли небесных вассалов Ди – «богов» ветра, облаков, солнца, луны и звезд на небесах, «духов» рек и гор на земле. Обращаться к Ди дозволялось только царю: иных контактов с людьми Бог не поддерживал и своими земными делами занимался через «богов», «духов» и усопших царей. Чтобы умаслить предков и удержать их на своей стороне, шан проводили грандиозные церемонии «приема гостей» (бин), на которых приносили в жертву множество скота и готовили мясо в дивно изукрашенных бронзовых сосудах [259]. Затем «боги», «духи», предки шан и их живые потомки разделяли праздничную трапезу [260].
Как и большинство аристократов до Нового времени, шан воспринимали своих крестьян, известных как «мин» («маленькие люди», «малые сии»), как низший вид людей. Входить в города крестьянам не разрешалось: они жили отдельно от знати в подземных норах-укрытиях в сельской местности. У них были собственные культы и ритуалы, о которых мы почти ничего не знаем. Мин возделывали землю, а шан отбирали у них избыток и вкладывали в собственные культурные предприятия. Любая сельскохозяйственная экономика строится на эксплуатации крестьян; однако дурное обращение шан с «маленькими людьми» в китайских писаниях вошло в пословицу.
В отличие от ариев, китайцы не питали отвращения к письменности – напротив, она играла ключевую роль в их политической и религиозной жизни; и, возможно, именно в Китае мы находим древнейшие «писания» в современном смысле – письменные священные тексты. Шан надеялись, что Ди обеспечит им богатые урожаи, необходимые для экономики – но Ди, напротив, частенько посылал засухи, наводнения и прочие бедствия, да и на предков нельзя было положиться. Более того, шан верили, что духи недавно умерших потенциально опасны, и разрабатывали особые обряды, призванные превратить беспокойное и зловредное привидение в полезного союзника. Чтобы перед началом какого-либо предприятия понять, поддержит ли его Ди, шан прибегали к практике гадания, давно известной в Северной Азии. Царь или его гадальщик возносил вопрос к богу или духу над специально обработанным черепашьим панцирем или бычьей костью, а затем прижигал его раскаленной кочергой. Он говорил, например: «Сегодня не будет дождя», или: «Сегодня с границ не придут дурные вести» [261]. Иногда вопрос был обращен к предку, которого считали ответственным за проблему: «Есть больной зуб, но не Отец И [двадцатый царь из династии Шан] вредит ему» [262]. Царь рассматривал трещины на панцире и по ним разгадывал ответ божества: его задача состояла в том, чтобы истолковать этот ответ и решить, благоприятен ли оракул. После этого царские резчики вырезали на панцире вопрос царя, иногда ответ бога, и – очень редко – записывали исход события.
В Инь, столице шан (современном Аньяне) археологами найдено около 150 тысяч таких оракулов. Сколь бы иррациональным это ни казалось, на основе этих оракулов шан вполне серьезно пытались создать науку, которая помогла бы царю предсказывать поведение Ди. Легитимность династии в большой степени зависела от способности царя определять и контролировать реальность, так что целые ученые школы прорицателей и писцов собирали эти оракулы и тщательно их исследовали, надеясь сделать предсказания более точными и обрести некоторую власть над будущим [263]. То, что до нас дошло очень мало сообщений о несбывшихся предсказаниях царя, в то время как успешные прогнозы непременно записывались, причем особым парадным письмом, показывает, что архив прорицаний был призван демонстрировать эффективность царя в роли посредника между божественным и человеческим миром. Однако на некоторых панцирях мы встречаем стремление к фактической точности: например, было предсказано, что царица родит сына, но она родила дочь, и насчет дня родов бог тоже ошибся [264].
Эти надписи-прорицания – древнейший известный нам в Китае пример иероглифического письма. В сущности, сама китайская письменность сложилась по образцу трещин в черепашьих панцирях. Постольку, поскольку в них содержалось божественное Слово, эти панцири и кости прорицателей могут претендовать на звание древнейших в мире «письменных писаний». Разумеется, использование в гаданиях придало иероглифам таинственно-сакральный ореол, а связь с царской властью поставила письменность в сердце китайской цивилизации [265]. Но это очень отличалось от того, как воспринимали свое священное знание риши. Это общение людей с богами выглядит грубо прагматичным, беззастенчиво эгоистичным и откровенно ориентированным на практические цели. В этих прорицаниях звучит бюрократическая ментальность логоса, голос левого полушария мозга: они рациональны, рутинны, формально организованны, в них чувствуется дух договора и обязательств [266]. Позже, как мы увидим далее, китайцы создали холистическую духовность, описывающую божественный, природный и человеческий мир как взаимозависимую священную триаду – ключевое понятие для их канона писаний [267]. Но отношения шан с миром богов были полны скорее враждебности, чем близости и любви. Верно, Ди иногда соглашался «сотрудничать» и посылал щедрые дожди; но в одном оракуле мы встречаем жалобу: «Это Ди вредит нашим посевам» [268]. Ди даже помогал врагам шан. «Фан нападают на нас и вредят нам, – жалуется другой оракул. – Это Ди приказывает им чинить нам беды» [269]. Определенно, в Ди нелегко увидеть воплощение добра. Он был далек, непредсказуем, не внушал ни веры, ни доверия. Общество шан представляло собой странную смесь утонченности с варварством. Когда умирал царь шан, вместе с ним погребали сотнями его слуг и придворных. На изящных бронзовых сосудах шан можно найти удивительно проникновенные изображения животных – однако в реальности они истребляли дичь с таким размахом, что их охотничьи экспедиции напрочь опустошали местные леса.
Последние годы династии Шан китайцы позднее вспоминали как эпоху гибельного упадка и разложения. Около 1050 г. до н. э., когда последний царь Шан сражался с варварами в землях Хуай, на его территорию вторглись чжоу, воинственный и не столь утонченный клан, правивший княжеством в западной долине Вэй. Монарх чжоу, царь Вэнь, трагически погиб во время войны: ему наследовал его сын Ву, который победил шан и казнил последнего царя из этой династии в Муэ, к северу от реки Желтой – в битве, которая в преданиях чжоу воспевается как победа добра над злом. После победы царь Ву разделил военную добычу: сам он остался в старой столице чжоу на западе, сын его Чэн должен был править землей Инь, а прочие города шан отошли к Вугэну, сыну покойного царя шан. Вскоре после победы Ву скончался; его наследником стал Чен, которому по-прежнему принадлежала меньшая часть территорий. Вугэн попытался взбунтоваться, но его разгромил брат царя Вэня Дань, известный как «Князь Чжоу». Теперь шан потеряли контроль над Великой Равниной, однако
