И далее: хотя каждый человек, как в физическом, так и в духовном смысле, чтобы жить, должен сам дышать и питаться и не может жить только за счёт чужого труда, но из этого не следует, как обычно думают, что невидимое, молчаливое делание есть работа для себя одного, что в нём все люди разобщены друг от друга и заняты каждый только своим эгоистическим делом. Напротив, мы уже видели, что люди разобщены между собою на поверхности и связаны в своей глубине и что поэтому всякое углубление есть тем самым расширение, преодоление перегородок, отделяющих людей друг от друга. Наше отравленное материализмом время совершенно утратило понятие о вселенской, космической или, так сказать, магической силе молитв и духовного подвига. Нам нужны смутные и рискованные чудеса оккультных явлений и спиритических сеансов, чтобы поверить, как в "редкое исключение", что дух действует на расстоянии, что сердца человеческие связаны между собою ещё иным способом, чем через действие звуков глотки одного человека на барабанную перепонку другого. В действительности — опыт молитв и духовного подвига не только тысячекратно подтверждает это на частных примерах, но и раскрывает сразу как общее соотношение — духовная сила всегда сверхиндивидуальна, и ею всегда устанавливается невидимая связь между людьми. Одинокий отшельник в своей келье, в затворе, невидимый и неслышимый никем, творит дело, сразу действующее на жизнь в целом и затрагивающее всех людей; он делает дело не только более производительное, но и более общее, более захватывающее людей и влияющее на них, чем самый умелый митинговый оратор или газетный писатель. Конечно, каждый из нас, слабых и неумелых рядовых работников в области духовного бытия, не может рассчитывать на такое действие своего внутреннего делания; но, если мы свободны от самомнения, можем ли мы рассчитывать на большие результаты и в области внешнего нашего вмешательства в жизни? Принципиальное же соотношение остаётся здесь тем же самым; невозможное для людей возможно для Бога, и никто наперёд не знает, в какой мере он способен помочь и другим людям своей молитвой, своим исканием правды, своей внутренней борьбой с самим собой. Во всяком случае, это основное человеческое дело действенного осмысления жизни, взращивания в себе сил добра и правды есть не только одиночное дело каждого в отдельности; по самому своему существу, по природе той области бытия, в которой оно совершается, оно есть общее, соборное дело, в котором все люди связаны между собой в Боге, и все — за каждого, и каждый — за всех.
Таково то великое, единственное дело, с помощью которого мы действенно осуществляем смысл жизни и в силу которого в мире действительно совершается нечто существенное — именно возрождение самой внутренней его ткани, рассеяние сил зла и наполнение мира силами добра. Это дело — подлинно метафизическое дело — возможно вообще только потому, что оно совсем не есть простое человеческое дело. Человеку здесь принадлежит только работа по уготовлению почвы, произрастание же совершается самим Богом. Это есть метафизический, Богочеловеческий процесс, в котором только соучаствует человек, и именно потому в нём может осуществиться утверждение человеческой жизни на её подлинном смысле.
Отсюда становится понятной нелепость иллюзии, в которой мы пребываем, когда мы мним, что в нашей внешней деятельности, в работе, протекающей во времени и соучаствующей во временном изменении мира, мы можем осуществить нечто абсолютное, достигнуть осуществления смысла жизни. Смысл жизни — в её утверждённости в вечном, он осуществляется, когда в нас и вокруг нас проступает вечное начало, он требует погружения жизни в это вечное начало. Лишь поскольку наша жизнь и наш труд, соприкасается с вечным, живёт в нём, проникается им, мы можем рассчитывать вообще на достижение смысла жизни. Во времени же всё раздроблено и текуче; всё, что рождается во времени, по слову поэта, заслуживает и погибнуть во времени. Поскольку мы живём только во времени, мы живём и только для времени, мы им поглощены, и оно безвозвратно уносит нас вместе со всем нашим делом. Мы живём в части, разъединённой с целым, в отрывке, который не может не быть бессмысленным. Пусть мы, как соучастники мира, обречены на эту жизнь во времени, пусть даже — как это ниже уяснится — мы даже обязаны в ней соучаствовать, но в этой нашей работе мы достигаем и при наибольшей удаче только относительных ценностей и ею никак не можем "осмыслить" нашу жизнь. Все величайшие политические, социальные и даже культурные перемены, в качестве только событий исторической жизни, в составе одного лишь временного мира, не совершают той метафизической подземной работы, которая нам нужна: не приближают нас к смыслу жизни — всё равно, как все наши дела, даже важнейшие и нужнейшие, совершаемые нами внутри вагона поезда, в котором мы едем, ни на шаг не подвигают нас к цели, к которой мы движемся. Чтобы существенно изменить нашу жизнь и исправить её, мы должны усовершенствовать её сразу как целое; а во времени она дана лишь по частям, и живя во времени, мы живём лишь в малом, преходящем её отрывке. Работа же над жизнью как целым есть работа именно духовная, деятельность соприкосновения с вечным как сразу целиком данным. Только эта подземная, невидимая миру работа приводит нас в соприкосновение с теми недрами, в которых покоится чистое золото, подлинно нужное для жизни. Единственное дело, осмысляющее жизнь и потому имеющее для человека абсолютный смысл, есть, следовательно, не что иное, как действенное соучастие в Богочеловеческой жизни. И мы понимаем слова Спасителя, на вопрос "что нам делать?" ответившего:
"вот дело Божие, чтобы вы веровали в Того, Кого Он послал" (Иоан. VI, 29).
8. О духовном и мирском делании
Но как же быть со всеми остальными человеческими делами, со всеми интересами нашей эмпирической жизни, со всем тем, что отовсюду нас окружает и заполняет нашу обычную жизнь? Осмысление жизни должно ли искупаться отречением от всего земного, отказом от всего её эмпирического содержания? Любовь, семья, заботы о ежедневном пропитании, а также те блага, которые мы обычно считаем объективно-ценными и которым посвящаем нашу жизнь, отдавая её на служение им, — наука, искусство, справедливость в человеческих отношениях, судьба родины, — остаются ли по-прежнему они бессмысленными, суть ли они иллюзии, блуждающие огоньки, погоня за которыми зря губит нашу жизнь и от которых мы должны поэтому просто отвернуться и отказаться? Не искупается ли в таком случае обретение смысла жизни её ужасающим обеднением и не слишком ли это дорогая цена?
Так спрашивает нас наша непреодолённая языческая природа. И на это прежде всего нужно ответить так. Кто не понимает, что "смысл жизни" есть благо, превышающее все остальные человеческие блага, что подлинное его обретение есть обретение сокровища, безмерно обогащающего человеческую душу, более того — что оно есть единственное настоящее, а не мнимое и иллюзорное благо, и потому не может быть оплачено "слишком дорогой ценой", — тот, значит, просто ещё не изведал настоящей жажды, и не для того пишутся эти слова. Чьё сердце не откликнется глубоким внутренним трепетом на слова Спасителя:
"Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её; а кто потеряет её ради Меня, тот сбережёт её. Ибо что пользы человеку приобрести весь мир, а себя самого погубить" (Лук. IX, 24-25),
кто сам не сознает, что Царство Небесное подобно
"сокровищу, скрытому на поле, которое нашёл человек утаил, и от радости о нём идёт и продаёт все, что имеет, и покупает поле то",
или подобно
"купцу, ищущему хороших жемчужин, который, нашёл одну драгоценную жемчужину, пошёл и продал все, что имел, и купил её" (Матф. XIII, 44-46)
— тот ещё не готов для искания смысла жизни и потому, очевидно, никогда не может сговориться с теми, кто его ищет, а тем более не согласится на условиях, при которых его можно найти. Без жертвы и отречения нельзя вообще найти смысла жизни или — что то же — подлинной жизни, — таков, как мы уже знаем, внутренний закон духовного бытия; а что тут не может быть слишком большой жертвы, ясно для всякого, кто понимает, о чём идёт здесь речь.
Раз навсегда и незыблемо стоит один итог наших размышлений: для того чтобы искать и найти абсолютное благо, надо прежде всего отказаться от того заблуждения, которое в относительном и частном усматривает само абсолютное, надо понять бессмысленность всего на свете вне связи с подлинно-абсолютным благом. Как бы часто душа наша, колеблясь между двумя мирами, ни возвращалась к более естественной и лёгкой для неё мысли, что в богатстве, славе, земной любви или даже в сверхличных благах, как счастие человечества, благо родины, наука, искусство, — заключено "настоящее", "реальное" удовлетворение человеческой души, а всё остальное есть туманная и призрачная "метафизика" — пробуждаясь, она снова понимает и, оставаясь правдивой, не может не понимать, что всё это — тлен, суета и что единственное, что ей подлинно нужно, есть смысл жизни, заключённый в подлинной, вечной, просветлённой и успокоенной жизни. Относительное и частное всегда останется только относительным и частным, всегда нужно только для чего-то иного — абсолютного — и легко отдаётся или по крайней мере должно отдаваться за него. Эта иерархия ценностей, — этот примат цели над средствами, основного над вторичным и производным, должен быть незыблемо утверждён в душе раз и навсегда и ограждён от опасностей затуманивания и колебания, которому он подвергается всегда, когда нами овладевает страсть — хотя бы самая чистая и возвышенная страсть. Жизнь осмысливается только отречением от её эмпирического содержания; твёрдую, подлинную опору для неё мы находим лишь вне её; лишь перешагнув за пределы мира, мы отыскиваем ту вечную основу, на которой он утверждён. Пребывая в нём, мы им охвачены и вместе с ним шатаемся и кружимся в бессмысленном вихре.
