он немногого достигнет. Будучи императором, пусть он первенствует над всеми и в добродетели. Тогда малые сии по всему миру начнут брать его за образец и подражать ему. И так император прославится [275].
Так Чжоу ввели в китайскую религию, до того вовсе не озабоченную моралью, этический идеал. В отличие от видений арийских риши, это важное прозрение стало плодом не божественного откровения с небес, а изучения истории Китая. Размышляя над падением династии Шан и над собственной поразительной победой, Чжоу пришли к выводу, что принесение в жертву быков и свиней Небо не впечатляет: вместо этого оно требует от людей сострадания и справедливости. В дальнейшем «Мандат Неба» стал важным идеалом китайских писаний. В нем имелся и революционный потенциал: теоретически народ мог потребовать от правителя, не соответствующего этому идеалу, уйти в отставку. Кроме того, Мандат подразумевал, что, если царь мудр, гуманен и искренне заботится о благосостоянии подданных, весть о его добродетели (дэ) распространится, и в его царство притекут люди со всех концов света.
В китайском писании никогда не возникало даже вопроса об отделении религии от политики: страдание, несправедливость, жестокость, благосостояние общества здесь имели сакральное значение и важность. Поиск мудрости, просвещения и преображения почти всегда был неотделим от забот о внутриполитических и общественных проблемах. Китайское писание настаивало на том, что политика правителя должна соответствовать «Пути [Дао] Неба» – то есть ритмам, лежащим в основе жизни. Когда человек достиг гармонии с этой предельной, всеобъемлющей реальностью Неба, он становится всемогущим, ибо движется по Пути, которым должно идти все на небесах и на земле. Даже одно его присутствие способно исправлять умы и сердца. Эта добродетель имеет почти магическую силу: она дает императору способность покорять врагов, привлекать верных последователей и осуществлять свою власть без всяких усилий. Быть может, в наши дни это звучит безнадежно наивно; но ведь еще в не столь далеком прошлом мы видели силу этой «моральной харизмы» в Махатме Ганди, Мартине Лютере Кинге и Нельсоне Манделе.
Этот идеал рос и развивался. В ранних текстах «Документов» основное внимание по-прежнему уделяется ритуальным процедурам, позволяющим сохранить правильный баланс между Небом и Землей:
Небо установило для нас пять законов подчинения и иерархии, вместе с сопутствующими им обязанностями. Небо учредило пять уровней вселенной, а они положили начало пяти обрядам, которые нам следует исполнять. Если мы верно соблюдаем ритуалы, то вся жизнь становится единой и гармоничной [276].
Небо здесь – это просто сила, поддерживающая порядок во вселенной, чем-то напоминающая рта, однако, по-видимому, совсем не озабоченная человеческой нравственностью. Но вместе с идеей Мандата Небо получило человекоподобные черты, а его Путь начал обязательно включать в себя справедливость и сострадание, особенно к мин. Впрочем, Небо так и не стало вполне персонализированным «богом» и всегда сохраняло свой статус вездесущей космической силы, так что некоторые переводчики предпочитают передавать «Тянь» как «Природа» [277]. Учитывая динамику аграрной системы, безупречно выполнять Мандат Неба, скорее всего, было вовсе невозможно, однако он захватил воображение китайцев. Делая акцент на Мандате, «Документы» побуждали китайца обратить внимание на пропасть, лежащую между идеальным общественным строем и мрачной реальностью, и помогали воспитывать в себе критическое отношение к собственной цивилизации [278]. Как видим, это писание связывало с божественным началом недовольство и требовало практического ответа.
«Документы» – не священный текст вроде Ригведы, в котором божественное начало открывает себя напрямую; скорее это то, что некоторые ученые именуют «культурным текстом» – текстом, заключающим в себе предания, которые сплачивают людей и создают их общую идентичность. Антрополог Клод Леви-Стросс различал «холодные» общества, отсекающие от себя прошлое, и «горячие», которые принимают свою историю близко к сердцу и превращают в движущую силу развития [279]. Возможно, от природы мы склонны забывать прошлое, но писание говорит, что его следует помнить: оно призывает прошлое, чтобы придать значение настоящему, и в процессе о чем-то умалчивает, что-то выдвигает на передний план [280]. Таким образом, эти древние китайские писания не стремились к историческому реализму в современном духе. Несомненно, во время победы Чжоу, прославляемой как сакральное событие, имели место немало страшных или постыдных эпизодов, затем сознательно «забытых». Но миф о победе Чжоу побуждал каждое новое поколение размышлять о Мандате и его последствиях. Впрочем, речи из «Документов» никогда не стали бы центральными для сознания и идентичности Древнего Китая, если бы оставались просто вырезаны на бамбуковых дощечках или на ритуальных сосудах. Священный текст всегда заключен в оболочку ритуала. В эпоху, когда грамотны очень немногие, писание может стать мощной силой, только если его регулярно читают и исполняют вслух [281].
События войны Чжоу и Шан вошли в плоть и кровь – сначала знати царства Чжоу, затем и более широких слоев населения – благодаря ритуальным жестам, музыке и танцам. Из года в год в Храме Предков разыгрывалось представление, посвященное войне, в сопровождении песнопений из другого классического древнекитайского писания, «Ши-цзин» («Классическая книга песнопений»), во время ритуального «угощения» (бин) мертвых. После пира шестьдесят четыре танцора, каждый в тунике, расшитой драконами, выстроившись в восемь рядов, танцевали вместе с императором, который брал на себя роль своего предка, императора Ву. Сперва они изображали выход армии из старой столицы Чжоу, а хор слепых музыкантов [282] при этом исполнял песнопение, в котором изображалось, как цари из династии Чжоу получают Мандат:
Небо отдало твердый приказ,Двое монархов его приняли.Царь Чэн также не оставался без дела…Ах! Яркое СияниеУкрепило его волю [283].
Следующие сцены изображали поражение Шан (при этом танцоры прыгали и тыкали копьями в пол) и победный марш обратно на территорию Чжоу. Прославлялось образование царства Чжоу, хор восхвалял достижения императора Вэня и призывал слушателей ему подражать: «Пусть и его потомки того не оставляют!» [284] Обряд завершался грандиозным Танцем Мира, во время которого хор исполнял «Ратную песнь», напоминавшую слушателям об их собственных политических обязанностях [285]:
О, велик ты был, император Ву!Никто так не бесстрашен в славных деяниях.Великим тружеником был император Вэнь:Он открыл Путь всем, кто последовал за ним.Труды его стояли на прочном основании [286].
Через много столетий после войны и победы эта песнь все еще бросала вызов слушателям, как объясняет один текст, написанный в IV в. до н. э.:
Что касается «Ратной песни», то вот о чем она: о том, чтобы подавить мятежников, отложить оружие, защищать великое, сделать безопасными труды, принести народу мир, принести массам гармонию, сделать изобильными все источники – и тем заставить потомков не забывать эти строфы [287].
Много столетий этот обряд побуждал его участников не забывать неудобную истину: справедливость и мир, как бы трудно ни
