апостолов он умеет рассказать, что предатель купил поле на деньги крови, но при этом, — как паряще и без позы составлено сообщение! — вдруг упал, так что вывалились все внутренности его, и вот, когда это стало известно всем жителям Иерусалима! Когда это стало известно всем жителям Иерусалима, поле было названо Акелдама, поле крови.
Так как на этом поле обнажились внутренности злодея, оно называется Кровавым полем! И все жители Иерусалима слышат эту новость! И они проявляют такой интерес к давно ушедшей истории, а возможно, и такой интерес к борьбе против Иуды и за убитого Мессию, что окрестили это поле Кровавым полем. Но нет! Они называют его полем крови только из-за внутренностей!
Интерес Луки на этот раз состоял в том, чтобы дополнить двенадцать апостолов и в то же время, чтобы сделать разрыв достаточно ярким, указать конец предателя. Он сам приводит два пророчества, которые теперь должны исполниться. Наследство злодея должно опустеть, и сам он должен погибнуть, конечно, на этот раз наследство, которое злодей приобрел своими деньгами за грех, и, Пс. 109, 8, его должность должны быть переданы другому. Но на этот раз другой должен быть избран по жребию, чтобы потом, когда этот другой бесследно исчезнет, появился действительно другой, истинный наследник — Павел.
Познакомился ли Матфей с полем крови из Деяний Луки, или это поле уже было эристиризовано и обсуждалось в том кругу, в котором он познакомился с Евангелием своего предшественника, здесь решать не приходится, Ему это хорошо известно, и, чтобы придать делу большую мелодраматичность и поместить новую мелодраму в свое Евангелие, он разрушает архетип евангельского рассказа и разрывает на части ту запись, что Иисуса привели к Пилату, и другую, что он теперь стоит перед правителем. Если в Евангелии нужно сообщить о конце предателя, то он должен произойти сразу, а не позже, как в Деяниях апостолов. Эта новая схема даже лучше той, которую сделал Лука, когда он не допускает большого промежутка времени между вознесением Иисуса и избранием преданного им человека, но при этом говорит так, как будто Иуда уже давно занимал это поле, как будто смерть предателя уже произошла некоторое время назад и как будто это поле уже давно носило то название, которое дали ему все жители Иерусалима. Первые муки изобретения были у Луки; у Матфея это получилось лучше, хотя, чтобы сделать это лучше, ему пришлось задержать развитие евангельского сюжета.
Как только Иуда увидел, что Иисус осужден священниками, он почувствовал раскаяние и принес свои сребреники, т. е. сребреники пророка, священникам, чтобы они отправили их по назначению, т. е. по назначению, заповеданному пророком. Сам Иуда помогает это сделать. Когда священники на его жалобу, что он предал невинную кровь, ответили, что это не их дело, отчаяние его и евангелиста помогло ему настолько, что ему удалось бросить сребреники на середину храма, после чего он повесился. Теперь священники должны были продолжать обеспечивать экспедицию серебряников. Как деньги за кровь, они решили, что их нельзя хранить в храме, и купили на них поле горшечника, которое стоило очень дешево! Они определили его как место погребения чужеземцев, и с тех пор само поле стало называться полем крови. Смятение мира сего: то, что Иуда смог войти в храм, то, что священники сразу же нашли в храме сребреники и сразу же догадались о своем бывшем хозяине, — назвать это и все последующее смятением или даже доказать это было бы бессмысленной тратой времени, так как мы уже видели, что эти сребреники были даны Иуде только Матфеем.
Нам остается только объяснить пророчество, которое Матфей увидел в его исполнении.
Тот пастух, сам Иегова, чьи заслуги оцениваются в три больших сребреника, с неудовольствием говорит пророку: «брось в темницу славу награды, за которую Я отторгнут от них». Пророк сразу понимает, какое сокровище имеется в виду, он «берет сребреники и бросает их в храм, в сокровищницу. Ибо если раньше слава Иеговы обитала в храме, то теперь, когда он порвал с народом, насмешка, за которую народ его отлучил, должна быть найдена в храме. Зуб за зуб! Насмешка за насмешку!
Никто не знал этого лучше Матфея, который буквально сформировал свою терцию в соответствии с этим в С. 26, 15, где находится пророческий отрывок о сребрениках. Однако теперь он цитирует Иеремию. Почему? Потому что он хочет напомнить читателю, что наступил момент, когда пророчества Иеремии также исполнятся, и потому что он заимствовал из его писания примечание о поле горшечника, примечание, которое он тут же вплетает в цитату из писания Захарии. Он уже принял слово — в писании Захарии за горшечника, а Иеремия учит его, что означает здесь горшечник. Иеремия однажды получил от Иеговы повеление спуститься в дом горшечника и на примере произвола, с которым горшечник обращался с глиной, узнать, как произвольно Иегова может поступать со своим народом. Еще! Перед кирпичными воротами в долину Бен-Хинном, где работают горшечники, — вот связь, которая соединяет оба пророчества! — Иеремия должен пойти и купить у гончара глиняный кувшин, разбить его в присутствии старейшин народа и священников и сказать: «Иегова разобьет и этот народ, и этот город!
Теперь Матфей убедился, что священники, купив глиняный сосуд у горшечника, несли залог, который Иегова должен был выкупить при разрушении их города.
§ 89. Допрос Иисуса перед Пилатом.
1. Свидетельство четвертого.
Иудеи с пасхальным агнцем на головах остаются снаружи, когда Иисуса передают правителю как преступника, достойного смерти. Затем Пилат возвращается в преторию, вызывает Иисуса и спрашивает его, царь ли он иудейский. Если тот, вместо того чтобы открыто заявить о себе, счел нужным задать встречный вопрос, то в любом случае должен был задать его яснее, чем задал. Судья не мог понять его вопроса: ты говоришь это о себе или тебе это сказали другие? И мы тоже не понимаем его. Если бы речь шла о том, рассматривал ли Пилат притязания Иисуса на царство с римской точки зрения или с той, с которой рассматривали эти притязания иудеи, то в этом не было бы никакой разницы, что, по-видимому, важно для Иисуса в данный момент, так как иудеи, говоря об этом с Пилатом, могли показать ему это только в том опасном свете, в каком оно должно было предстать перед римлянином.
Или, если смысл таков: ты сам говоришь об этом так, что, возможно, тем самым высказываешь веру, сотворенную
