Так что же делать? Поставить на философии крест, объявив ее историю историей заблуждений? Или весело пуститься в пляс на карнавале постмодерна, где все – маски, а под масками – тоже маски? Или все-таки есть путь возвращения философии ее достоинства и ее опустевшего престола? Пусть меня сочтут неисправимым оптимистом, но я верю в возможность возрождения и обновления, хотя пути к нему я, быть может, и представляю себе несколько странно.
Начну с напоминания о банальном обстоятельстве: начался новый век и новое тысячелетие. Это, конечно, условность, ибо истинные века не измеряются столетиями. XVIII в. начался в 1688 г. (Славная революция в Англии) и закончился Французской революцией в 1789 г. Долгий XIX в. растянулся между 1789 и 1914 гг. XX в. был короток: всего-то от 1914 до 1991 г. Но все-таки иногда условные даты вдохновляют, являясь своего рода символами, символическими фигурами Начала, а «в каждом начинании таится отрада благостная и живая». Так не следует ли, глядя на календарь, попытаться рассчитаться по-доброму со старым и вступить в новое, смотря вперед, а не назад, с мужеством и интеллектуальной ответственностью за судьбы культуры и познания? «Лишь тот, кто вечно в путь готов пуститься, выигрывает бодрость и свободу». А что может быть ценнее свободы и чувства возрождения и обновления?
Последние несколько столетий философия была одержима, выражаясь языком Бэкона, поклонением двум идолам, которые наконец-то следует отвергнуть. Первый – идол борьбы с христианством (вызывавшим в виде реакции различные феномены «христианской» философии). Вольтер обещал один покончить с тем, что создали двенадцать. Современников потрясала сия сатанинская гордыня, на поверку оказавшаяся просто ребяческим легкомыслием. Антихристианские филиппики просветителей, Шопенгауэра и Ницше пропали втуне. Христианство, конечно же, постепенно превращалось в тень самого себя, но вряд ли их трудами. С другой стороны, этот антихристианский «эрос» порождал сопротивление, в результате чего европейская мысль оказалась замкнута в навязанном ей пространстве, заданном в отрицательном или положительном смысле, христианской доктриной и церковью. Пора оставить христианство в покое. Богу – богово, а философии – познание. Христианство (пусть и поблекшее) существует и будет существовать. Как таковое, оно, конечно, будет так или иначе встречаться со сферой философии, но вряд ли эти встречи должны иметь какое-то определяющее значение для философии, которой пора отказаться от оглядок на христианство как для того, чтобы куснуть его, так и для того, чтобы похвалить (тем более что оно в этих похвалах вряд ли нуждается).
Второй идол еще серьезнее. Я назвал бы его идолом поиска границ познания. То, что было более чем необходимым во времена Локка, Юма и Канта, со временем превратилось в настоящий бич западной мысли, бич самого настоящего страха перед познанием, что стало уже хорошо заметно Гегелю. Вместо познания – маниакальный (иначе не скажешь) поиск границ познания и критика познавательных способностей человека. В результате границы познания оказались столь узкими, а познавательная способность (по крайней мере в области философии) столь слабой, что познавать даже как-то расхотелось. Теперь надо слегка подзабыть об этих границах и ограничениях. Точнее, следует, во-первых, перестать их искать с настойчивостью параноика, а во-вторых, постараться найти обходные пути, ведущие контрабандиста-философа за пределы этих интеллектуальных кордонов; кстати, удивительно, что, ища границы познания, почти никто из новоевропейских мыслителей не задался целью поиска обходных троп или рытьем подкопов, Шопенгауэр – редкое исключение. Но предпосылкой этой деятельности должно стать обретение нового интеллектуального мужества, своего рода «эроса познания», аналогичного ницшеанскому amor fati. И последнее, необходимо отказаться от тяжкого груза стандартных (не в смысле «образцовых», а в смысле «общепринятых», «рутинных», «тривиальных») подходов и снять интеллектуальные шоры как философского догматизма, так и гиперкритицизма.
Что для этого необходимо сделать? Было бы слишком самонадеянно вот прямо-таки здесь и теперь дать готовый ответ. Но если бы у меня не было каких-то соображений на этот счет, я вообще не стал бы писать этот текст. Из всех возможных способов преодоления двух идолов (и особенно последнего) я хотел бы рассмотреть два:
1. Креативное обращение к неевропейским способам философствования.
2. Исследование сознания (психики) и его (ее) состояний, как так называемых «нормальных», так и тех, которые не менее условно называются «измененными».
Рассмотрим два этих тезиса подробнее.
Говоря о неевропейских способах философствования, или дискурсах, я имею в виду прежде всего философские традиции Индии и Китая. При этом если индийские школы все-таки обнаруживают известное родство как по проблематике, так и по подходам к средиземноморским дискурсам (хотя бы в силу индоевропейского характера языков философского знания и там и здесь), то китайский стиль мышления отличается уже полным своеобразием, несмотря на все обилие возможных параллелей. Здесь мы имеем тот случай, когда можно сколько угодно сопоставлять частности (скажем, китайский холистический натурализм и воззрения досократиков и стоиков) при полной несопоставимости целого.
В настоящее время существует несколько подходов к восточному интеллектуальному наследию, ни один из которых нельзя признать полностью удовлетворительным. Важнейших из них два:
1. Ориенталистский. Его можно считать достаточно архаическим и понемногу вымирающим. Характерен для востоковедения XIX в., порождением колониальных империй которого он и является. Для этого подхода характерна смесь чувства превосходства, наивного восхищения экзотикой и подчеркивание инаковости Востока, однако инаковости, полностью постижимой западным дискурсом, и только им. Ориентализм, собственно, сам конструирует свой объект, занимаясь, по существу, исследованием «ориентальных» симулякров. После выхода на Западе знаменитой книги Сеида «Ориентализм» в конце 70-х гг. ушедшего века слово «ориентализм» (и отчасти даже «востоковедение» – Oriental studies) приобрело несколько предосудительный характер.
2. Объективистский, или академический. Весьма распространен ныне и, по существу, доминирует в «серьезной» науке. Этот метод требует объективности и отстраненности изучающего субъекта от изучаемого объекта. Реалии восточного духа здесь только объекты вполне отстраненного анализа. Лозунг востоковеда-«академиста» – «рыба не ихтиолог» (как будто люди Востока столь же неразумны, как рыбы!). Следуя этой замечательной логике, можно сказать, что русский не может быть русистом, а англичанин – изучать английскую литературу. Каждый разумный человек в последних случаях скажет, что это абсурд, но с Востоком такое почему-то все еще проходит, и этот «объективизм» есть не что иное, как проявление тонкого европоцентризма. Считается, что этот объективизм является надежным заслоном как от «ориентализма», так и от дилетантской «ориентофилии». На самом деле это как раз тот случай, когда с водой выплескивается ребенок: вряд ли мы сможем познать продукты духа, если будем относиться к ним лишь как к объектам для познающего субъекта, как к неким мертвым артефактам в музее востоковедения. В области философии этот подход как раз и препятствует креативному освоению неевропейских дискурсов, ибо восточная философия оказывается лишь фактом истории философии, интересным лишь чисто исторически, но не актуальным философски и уж никак не экзистенциально (в последнем случае нас начинают пугать идолом дилетантизма). Кроме того, востоковед-«академист» всегда подсознательно ищет в изучаемом материале некое сходство с известным ему из своей культуры и невольно вестернизирует изучаемый материал. Иногда мне начинает казаться, что Шопенгауэр, Ницше и Хайдеггер понимали Восток лучше, чем дюжина современных профессиональных текстологов и источниковедов (хотя избави меня боже преуменьшать значение и текстологии, и источниковедения, просто средства не следует путать с целями). Увы, академическое востоковедение, в том виде, как оно существует на Западе, тоже в значительной степени конструирует свой объект, занимаясь более этим конструктом, академическим симулякром, нежели реальностью.
Здесь важно сказать несколько слов о понятии «Восток», ибо в нем самом скрыта опасность европоцентризма как в грубой, так и в тонкой форме. Собственно говоря, «Восток» есть все, что не есть Запад. При таком определении под этот общий восточный знаменатель (или прокрустово ложе «восточности») подводятся такие совершенно ничего общего между собой не имеющие формы духовного бытия, как ислам и веданта, даосизм и маздеизм. Все это ВОСТОК (не-Запад), а «Запад есть Запад, Восток есть Восток…»[5] и т. д. и т. п. Здесь нам может помочь самый простой культурологический номинализм: нет никакого Востока in re, Восток есть только имя для обозначения множества разнообразных и друг к другу несводимых неевропейских (не западных) культур, объединяет которые под общим ярлыком «Восток» лишь то обстоятельство, что они «не-Запад». Надо сказать, что понятие «Запад» обладает большей онтологической релевантностью, нежели «Восток», ибо под «Западом» мы можем понимать единую относительно гомогенную историко-культурную реальность, основанную на античных и христианских (постхристианских – эта оговорка делается мной потому, что Запад стал собственно Западом, то есть окончательно обрел свою цивилизационную идентичность, только в новоевропейское время, которое, в отличие от Средних веков, уже следует считать эпохой постхристианской) ценностях и их проекциях. Применительно к дохристианскому периоду (отчасти даже доисламскому) предпочтительнее говорить не о западной, а о средиземноморской цивилизационной (культурной) общности. Относительно ее неевропейские культуры будут располагаться следующим образом (в порядке убывания общности): арабо-мусульманская (имеющая общие библейские и отчасти античные корни с европейской культурой), индийская, базирующаяся на санскрите – индоевропейском языке, генетически и морфологически близком греческому и латыни, и имеющая достаточно много общего в своей культурной тонике со средиземноморской культурной общностью, и, наконец, китайская, максимально удаленная от средиземноморского паттерна (многое из того, что образует ее специфику, известно и в Европе – философия досократиков, особенно Гераклита, поздних стоиков, натурфилософов Ренессанса), однако это «общее» не играло формообразующей роли в формировании европейской культуры и присутствовало как бы на ее периферии.
