Пять лет назад мне представилась возможность переработать содержание § 76 ("Сохраняет ли канон свое значение?").[38] Эти дополнительные размышления я включил в это издание. Еще раз оговорюсь, что мои заключительные мысли ограничены каноном, как он возник и консолидировался в первые века. То есть я не рассматриваю такие вопросы, как "зачем нужен канон?" или "почему именно эти тексты, а не другие попали в канон?". И тогда, и теперь мне казалось важным скорее обдумать, что наличие канона (в данном случае новозаветного) означает для нашего христианства и для реализации христианского единства и многообразия. Возникновение канона не положило конец спорам о том, что есть и что не есть христианство. Этих споров более чем достаточно, чтобы поддерживать интеллектуальную (и институциональную) витальность христианства; еще более ее расширять значило бы отвлекать от верности одновременно единству и многообразию в Новом Завете и христианстве.
В заключение, однако, целесообразно остановиться на двух аспектах размышлений в главе XV. На первый из них я уже намекал: экуменическое значение новозаветного единства и многообразия. За пару последних десятилетий я все больше поражался тому, как Павлов образ Церкви как тела Христова усиливает многие из уроков, которые можно вывести из новозаветного единства и многообразия. Ибо, как прекрасно понимали уже политические философы Павловой эпохи, которым Павел, несомненно, был отчасти обязан своим образом общины как тела[39], тело — уникальный вид единства: единства, которое состоит в том (и возможно только потому), что все члены тела — разные и имеют разную функцию. То есть это не единство одинаковости и не единство, которому различие угрожает, а единство, которое только и может функционировать как таковое благодаря различиям. Это единство, которое включает признание и реализацию каждым взаимозависимости. Это имеет значение для индивидуальной конгрегации (см. 1 Кор 12), для совместной деятельности нескольких церквей в одном месте (см. Рим 12) и для церкви вселенской (см. Еф 1,4). Общее для всех исповедание Иисуса Господом (или эквивалентное ему) оказывается достаточным для того, чтобы скреплять многообразие более разработанных исповеданий, для того, чтобы многообразие работало на совместное служение Господу. Требовать согласия с более разработанными исповеданиями или конкретными галахическими/традиционными обычаями — значит становиться на сторону фарисеев, которые критиковали Иисуса за трапезы с грешниками (Мк 2:16 сл.)[40], или на сторону Петра, обличенного Павлом в том, что тот "не прямо поступает по истине Евангелия" (Гал 2:14)[41]. Мы не оказываем чести уникальной христоцентричности, когда требуем большего единства и отказываемся признать многообразие, через которое может проявляться верность Христу[42].
И еще один важный момент — герменевтическое значение проблемы единства и многообразия[43]. В 1977 г. я не стал останавливаться на том очевидном моменте, что каждый текст можно толковать по–разному, — упомянул лишь о "каноне внутри канона" (§ 76.1). Этот новый ракурс отвлек бы внимание от главного: я говорил о многообразии, которое не есть просто вопрос различных прочтений индивидуальных текстов. Однако поиск подлинно связующего и интегрирующего единства в многообразии и через многообразие имеет точный аналог в герменевтическом постулате об объединяющей Sache (субстанции) внутри Sprache (словесные формулировки, используемые для передачи этой субстанции). Как только реальное чтение или слушание текста начинает рассматриваться как важное для смысла, который выносится из этого текста, становится невозможным говорить об однозначном, узком и единственном смысле текста. Однако отсюда не следует, что смысл текста бесконтрольно многообразен; ибо текст остается тем же, объединяющий элемент всегда присутствует в многообразии интерпретаций[44].
Это стало яснее для меня в ходе изучения предания об Иисусе как устного предания. Из анализа устной культуры я вынес урок: невозможно говорить о первоначальной версии какого‑либо рассказа, но лишь о многочисленных версиях; при этом суть рассказа обычно не меняется[45]. Так обстоит дело и с преданием об Иисусе, как мы его находим у синоптиков: можно говорить о первоначальном, зарождающем импульсе (учении и действиях Иисуса), но не о первоначальной версии. Ибо Иисус мог произносить одно и то же учение (суть его) неоднократно, используя разные словесные формулировки и разные иллюстрации. Без сомнения, его действия (и слова) производили (несколько) разное впечатление на разных учеников. Соответственно воспоминания о том, что он сделал или сказал, неизбежно варьировались, и с самого начала не существовало какой‑то одной, первоначальной версии, от которой бы вели свое начало другие версии. Предпосылка, что у каждого учения и каждого события должна обязательно существовать одна первоначальная версия, реконструировать которую необходимо в ходе исследования жизни Иисуса, мягко говоря, ошибочна. Объединяющим фактором остается Иисус, сам Иисус, — но впечатление он производил разное, и это многообразие отразилось в синоптической традиции.
Одно из важных следствий этого состоит в том, что различия и расхождения в синоптической традиции необязательно означают, что одна из версий неверна. Такой вывод можно было бы сделать, если бы существовала единая первоначальная версия. Тогда можно было бы сказать, что аутентична только эта первоначальная версия. Соответственно неаутентичность можно было бы измерять степенью отхода от оригинала. Но если многообразие неотъемлемо от единства того впечатления, которое производил Иисус, то многообразие — один из важных аспектов аутентичности предания. Чтение/слышание (интерпретация) Матфеем Иисусова отношения к Торе как консервативного может быть не менее правильным, чем возникающая у Марка более радикальная картина. Тот факт, что одни воспринимали благовестие в более консервативном, а другие в более радикальном ключе (как видно и из Гал 2), причем благовестие не изменяло себе, не должен нас удивлять.
Эти общие герменевтические соображения уже были ясно заложены в моих выводах к главе II (§ 7). Ибо керигма в многообразии керигм эквивалентна Sache в неадекватности Sprache. Как объединяющий элемент (то есть сам Иисус) в конечном счете несводим к какой‑то точной формуле, так и Евангелие несводимо к какой‑то окончательной и универсальной формуле; соответственно и богословие (попытка говорить о Боге) несводимо к окончательной и единственно авторитетной формуле. Слово (с большой буквы) в словах всегда ускользает от нашего полного понимания; оно приходит к нам, но полностью понять мы его не можем. Мы можем начать процесс постижения, но он никогда для нас не завершается. Считать, что мы можем или способны сделать его полностью постижимым, — значит впадать в многовековое заблуждение идолопоклонства. Как Бог невыразим в образе, непредставим, так глубинная реальность Бога остается для нас непостижимой. Нельзя превращать икону в идола, символ принимать за реальность, а слова путать со Словом. Полагать, будто мы способны раз и навсегда четко определить единство, а потому строго и четко контролировать или легитимировать многообразие, есть современный грех против Духа Святого.
Джеймс Д. Данн Даремский университет Июль 2005 г.
Предисловие ко второму изданию
Проблема с вводными учебниками состоит в том, что они быстро устаревают, особенно если пытаются дать обзор и синтез современной научной литературы, включая библиографические списки. Когда я работал над "Единством и многообразием", одной из моих основных задач как раз было создание такого учебника. Впрочем, то не была очередная попытка загруженного работой преподавателя изложить на бумаге свой курс по "Введению в Новый Завет": таких книг написано уже более чем предостаточно! Я ориентировался на студентов более продвинутого уровня — третьекурсников, или магистрантов, нацеленных на углубленное изучение новозаветного материала, или попросту людей, которые уже получили степень или проходили курс по Новому Завету, а сейчас хотят взглянуть на предмет в новом свете. Однако в течение тех двенадцати лет, что минули со времен первой публикации "Единства и многообразия", новозаветная наука быстро развивалась, а потому книга, естественно, устарела.
К счастью, новое (5–е) издание потребовалось выпустить незадолго до окончания работы над немецким переводом (выполняемым по заказу Vandenhoeck & Ruprecht)[46]. Это совпадение подстегнуло во мне приугасшее было желание внести в текст изменения. Издательство SCM Press порекомендовало мне написать хотя бы новое предисловие, а также обновить библиографические списки. Но можно ли этим ограничиваться? У меня не было сомнений, что о серьезной переработке и речи быть не может, хотя бы потому что у меня не было на нее времени. Однако не имеет ли смысла внести в текст отдельные минимальные исправления (с сохранением прежней английской пагинации)? Иначе устаревший текст будет снова и снова приходить в противоречие с обновленной библиографией.
