Мы умышленно так обширно цитируем источники, чтобы представить читателю не искаженный упрощениями ход мыслей сторонников теории первобытного монотеизма[12].
Каждого должен поразить конечный вывод, вытекающий из этой теории. В культуре низшей, чем культура пигмеев, «идея бога была более возвышенной, связь с богом более близкой». Поскольку защитники этой теории отыскивают первобытный монотеизм в эпохи, предшествующие человеческой цивилизации, возникает вопрос: на каком этапе развития человечества «связь с богом была более близкой», потому что если мы припомним хотя бы «Великого Чародея» из пещеры Трех братьев, то все указывает на то, что согласно теории первобытного монотеизма его «религиозные и моральные представления подверглись некоторой деградации». Потому что он одевался для совершения неких магических обрядов в шкуру северного оленя. Может быть, он совершал тотемистические обряды, которые, кстати, обнаружены у южно-австралийских племен, сделавших, с точки зрения сторонников первобытного монотеизма, шаг назад в религиозных представлениях. А ведь «Великий Чародей» танцевал в каменной пещере тысяч двадцать лет назад.
Значит, «идея бога была более возвышенной» еще раньше? Когда? У неандертальцев, пользовавшихся деревянными пестиками? Или еще раньше, у антропопитеков (человекообезьян)? Ведь и теория первобытного монотеизма не может отрицать существования неандертальца или антропопитека. Не сможет, ибо музеи полны научными доказательствами этого.
Если внимательнее присмотреться к теории первобытного монотеизма, к доказательствам, на которые она опирается, примерам, на которых она основывает свои утверждения, придется признать, что эта теория вызывает множество оговорок.
Во-первых. Боги или только явления, которых боятся пигмеи, в подобном истолковании подводятся под понятие «единого бога, владыки жизни и смерти», очень приближенное к современному, которого долго не знали даже наиболее сформировавшиеся религии древности и которое доныне неизвестно религиям, основанным на принципах многобожия.
Как-то чересчур по-католически формулируют свои мысли эти первобытные пигмеи. «Это слишком хорошо, чтобы быть правдивым».
Здесь обычная ошибка истолкователей, принимающих желаемое за действительное.
Специалистам по истории религии известно о существовании у отдельных народов представлений о потусторонних силах. Силах, перед которыми человек беспомощен, которые нужно умилостивить.
Часто магические действия имели своей целью достичь влияния на эти силы или защититься от их гнева. У разных народов эти силы называются по-разному: мана, оренда, манитоу, ваканда (не напоминает ли это пигмейского Вака?).
Точно установлено, что эти понятия не имеют ничего общего с понятием какого бы то ни было божества. Это не более чем примитивные представления, возникшие вследствие беспомощности первобытных людей перед такими явлениями природы, как тайфун или даже обычная буря, как внезапное и непонятное разрушительное наводнение, нападение хищных зверей, или же перед нападением других, более сильных племен.
Мана, или ваканда, — просто сила, которая может уничтожить, может принести вред. Отсюда попытки как-то противодействовать ей: наивно, на ощупь, вслепую творить чары, оказывать почести предметам, обладающим ваканда, так называемым фетишам.
От всего этого еще очень далеко до понятия личности бога, творца мира и властителя его.
Во-вторых. Упомянутый в цитированном примере пигмей перед отправлением на охоту просит Вака «о помощи, заранее обещая ему часть добычи».
Разберемся, что это значит. По всей видимости, пигмей знаком с принципом меновой торговли: «Дай мне, а я дам тебе». Он торгуется со своим Вака или пытается воздействовать на него при помощи чар. А какой вывод делает из этого ксендз Домбровский? Он авторитетно заявляет: «Это жертва в полном значении этого слова». Не хватает только признания пигмея жрецом «наподобие Мельхиседека»[13].
В действительности же пигмеям известна польза от обменной торговли. Их часто можно встретить на негритянских базарах, куда они приносят убитых на охоте животных для обмена на соль.
Может ли это быть основанием для выводов о жертве, приносимой богу? Ясно, что эти выводы сомнительны.
В-третьих. Андаманец представляет своего «единого бога» как молнию, так же как и человек племени семангов. Разъяснение, что в принципе они имеют в виду «бога как духа» и только иногда, испытывая затруднения в выражении идеи духовности, прибегают к сравнениям, обнаруживает крайнюю наивность. Разумеется, они испытывают затруднение в выражении идеи духовности, особенно в современной форме. Она им просто неизвестна, у них еще не сформировалась способность к абстрактному мышлению. В. лучшем случае, они могут повторять некоторые услышанные слова.
В конце концов, их бог, молния, — это проявление культа сил природы в чистейшем виде, культа (что должны признать и сами апологеты теории первобытного монотеизма), уже искаженного антропоморфизмом. Андаманец представляет себе бога-молнию по образу и подобию своему, добавляя ему семью. Апологет монотеизма несколько сконфуженно добавляет, что эта семья «представляет собой духовную семью, что является не столько, скажем, ограничением его (бога) трансцендентности, сколько выражением общественных представлений, бытующих на Андаманах»[14]
Вот именно. Это — выражение общественных представлений. Только общественных. И нет никакой надобности говорить о «трансцендентности»[15].
В-четвертых. Говоря о семангах, используют такое «доказательство»: «Буря является признаком его (Каре-молнии) гнева, поэтому она вызывает у семангов необычайное чувство страха». Гм… А может быть, они просто боятся грома и молнии?
Это сомнение овладело мною, когда я вспомнил о Кристине. Молодая девушка, спортсменка, вовсе не принадлежащая к святошам и, кроме того, изучавшая электромеханику, при первой же молнии запирает все окна, затворяет форточки, прячется под одеяло и… трясется от страха, пока гроза не кончится. После чего сама признается: «Это смешно, но… я просто боюсь». Кристина не принадлежит к племени семангов, считает себя вполне цивилизованным человеком, хорошо знает, как образуются электрические разряды в атмосфере, абсолютно не приписывает их действиям каких-либо богов и… боится.
Все согласятся, что страх Кристины не может служить доказательством существования единого, монотеистического бога. Почему же таким доказательством может служить страх семанга? Семанг боится, семанг ничего не знает об атмосферном электричестве, значит, то, что «делается» в тучах, он считает какой-то страшной силой, которую представляет себе как бога-молнию Каре. Но это он себе представляет, это он своим примитивным разумом сотворяет бога из явления природы, силы чисто материальной. В конце концов, он и представляет его тоже материально, по образу и подобию понятных ему общественных отношений.
В-пятых. Вся теория первобытного монотеизма основывается на утверждении, что прежние исследования были неточными, ибо опирались на «поверхностные описания путешественников».
Однако эти вопросы в XIX веке изучали не только путешественники. Это общеизвестно. Занимались этим и миссионеры, которым наверняка интереснее было выискивать идею «единого бога», нежели описывать магические танцы или тотемистические обряды. Были в числе исследователей и серьезные ученые. Достаточно вспомнить такие имена, как О. Конт, Л. Морган, Дж. Леббок, Э. Тэйлор, Г. Спенсер, Р. Маррет, Э. Дюркгейм и многие другие. Утверждать, что их выводы были поверхностными, а следовательно, не заслуживающими доверия, и выдвигать по этой причине новую теорию не только безосновательно, но просто несерьезно.
Тем более, что теории первобытного монотеизма, объявленной более точной, можно предъявить упрек: она совершенно обходит молчанием факт, что как пигмеи, так и андаманцы, десятки лет были подвержены внешним воздействиям, таким, как деятельность миссионеров, которые несомненно много и часто говорили им о едином общем отце всех людей, могущественнейшем владыке жизни и смерти. И можно вполне допустить, что в результате этих влияний их представления о силе ваканда приобрели форму Вака — «творца жизни и смерти».
Основа всей теории первобытного монотеизма — утверждение о противоречии между уровнем цивилизации данного народа и состоянием его верований, приводящее к выводу, что, чем ниже развитие культуры и цивилизации, тем «чище», «ближе к истинному богу» его религиозные верования. Это постановка вопроса с ног на голову.
В таком случае вполне логично дойти до утверждения, что религии, исповедуемые современными высокоцивилизованными народами, подверглись дальнейшей деградации, и признать, что все они откровенно фальшивы, ложны в основе. Разумеется, не исключая и католицизма. От такого единственно логичного вывода ксендз Домбровский спасается… уклонением. Ибо сразу после утверждения, что, чем ниже уровень развития человека, тем чище, ближе к истине его понятие бога, он пишет: «И тут кончается задача этнологии в нашем вопросе. Позитивное обсуждение религии первобытного человека принадлежит к другой области науки. Это — область Св. Писания, которое учит нас на первых своих страницах, во что верил, как жил и как понимал свое отношение к богу первобытный человек»[16].
