в виде общинных преданий и прошли через множество рук. Они похожи, как это заметил еще Штраус, на голыши, которые перекатывались морскими волнами предания с места на место, пока не отшлифовались и не соединились в тот или иной конгломерат. «У нас совершенно нет, — говорит Штек, — твердой уверенности в том, что хотя бы одно какое-нибудь слово в евангелии было именно так, а не иначе сказано Иисусом». «Чрезвычайно рискованно, — думает Воллерс, — было бы приписать Иисусу из Назарета хотя бы одну притчу, одно высказывание, одно действие евангельского идеального человека, ибо здесь не было бы даже той степени приблизительной достоверности, какую мы имеем, когда приписываем послание к галатам Павлу или относим «логос» Иоанна к греческой философии». Даже такой вождь протестантской ортодоксии, как профессор Кеслер из Галле, заявил в Дортмунде на одной дискуссии, как сообщает вестфальский церковный ежемесячник, «что в нашем распоряжении нет ни одного достоверного слова Иисуса». Всякая попытка извлечь из предания, как это делает Чемберлен, более или менее твердое ядро «слов Иисуса» остается поэтому совершенно бесплодной, и если критерием подлинности «слов Иисуса» выбирается не что иное, как индивидуальный отпечаток личности спасителя в тех или иных выражениях, — лучше прямо признать, что пи о каком методическом анализе «слов Иисуса» и речи быть не может.
Если, таким образом, установлено, что мы не можем с уверенностью приписать хотя бы одно из дошедших до нас речений «господа» историческому Иисусу, если самый древний источник евангелий, арамейский сборник речей, был просто плодом общинной христианской традиции, то казалось бы, что представители «исторической» теологии должны признать «грубым игнорированием всех исторических методов», чем-то чудовищным, чем-то лишенным всякой научности всякие заявления тех, кто, вопреки всем достижениям критики евангелия, пытается еще вообще отстаивать гипотезу «исторического» Иисуса. Допустим, что у древнейших христианских общин действительно существовал сборник «слов господних»; разве уже так необходимо видеть в этих «словах» мнения определенной человеческой личности, разве не вероятней, что это были «слова», имевшие особенный авторитет для общины, канонизированные ею, признанные ею особо значительными или симпатичными, которые именно на этом основании и были приписаны «господу», т. е. общинному культовому герою Иисусу? Именно к их числу отнесены и «слова» Иисуса о разногласиях между членами общины, о разводе. Вспомним также о «словах господних» в других религиозных общинах древности, об «autos epha» (сам сказал) пифагорейцев! Сколько разных популярных излюбленных изречений ходило в древности по рукам под именем кого-либо из «семи мудрецов», и, однако, никому не приходит в голову придавать им серьезное историческое значение! Разве не является скоропалительным и некритическим мнением приписывание «господних слов» из сборника, положенного в основу евангелий, какому-то одному определенному «рабби», т. е. именно историческому Иисусу? Можно как угодно высоко ценить слова Иисуса: весь вопрос, однако, в том, является ли Иисус, т. е. именно Иисус либерального богословия, духовным отцом этих «слов», или с этими словами дело обстоит точно так же, как и с Псалтирью или с изречениями ветхого завета, которые ходят по свету под именем Давида или Соломона, тогда как ни тот, ни другой, — а это мы наверное знаем, — авторами их не были. Но, может быть, все евангельские изречения такого свойства, что они могут быть приписаны только историческому Иисусу? Однако, относительно большого числа отдельных выражений и целых притч Иисуса мы знаем уже, что они в части своей, притом в лучшей, как, например, притча о милосердном самарянине, берущая свое начало из «Второзакония» (39, 1 — 4), о блудном сыне, о сеятеле, позаимствованы из иудейской мудрости, из устного талмудического предания, а частью из других источников, так что на оригинальность все эти выражения и притчи никак претендовать не могут. Да это можно сказать даже относительно «нагорной проповеди». Она является, как это часто указывалось иудейскими учеными, как это вновь подтверждено Робертсоном, мозаикой из отдельных идей, заимствованных из древней иудейской литературы и вместе с молитвой «Отче наш» не содержит ни одной мысли, которой нельзя было бы найти в ветхом завете или иудейской народной мудрости. Но и все остальное в евангелии, источника чего мы еще пока не можем установить, вовсе не такого свойства, чтобы оно могло возникнуть исключительно в мозгу такой личности, как теологический Иисус из Назарета. По существу Иисус не говорил, не проповедовал ничего такого, что выходило бы за пределы возвышенной нравственности современного иудейства, стоиков и других философско-этических школ древности, не говоря уже об индусах. Больше того: у нас возникает сильнейшее сомнение в оригинальности и новизне евангельского учения, когда мы читаем в евангелиях такие фразы, как: «сказано у древних — я же говорю вам». Евангелия пытаются в них искусственно подчеркнуть новизну и значительность расхождения с основной точкой зрения иудейской морали в таких речах Иисуса, старина которых обнаруживается очень быстро, стоит только заглянуть в ветхий завет. Возьмем для примера знаменитое поучение о любви к богу и ближнему [65]. Благоговение перед Иисусом и идеализация всего, что от него исходит, сыграло очень большую роль в том, что большая доля «слов господних» была окружена таким ореолом значительности и непререкаемости, какого они вовсе и не заслуживают по истинному своему достоинству, какого вовсе и не было бы, если бы эти слова дошли до нас в иной обстановке и от иного имени. Подумать только, какая масса незначительного и неинтересного в евангелии получила какое-то особое значение и величие, благодаря гипнотическому влиянию церковного богослужения и красноречия. И если богословы не устают подчеркивать «своеобразие», непревзойденную высоту слов и притч Иисуса, то почему бы им хоть раз не заняться тем малоценным, духовно незначительным, морально легковесным, больше того — сомнительным, что имеется в изречениях Иисуса [66]. Но тут они обычно начинают обвинять предания в неточности или пускают пыль в глаза всяческими хитросплетенными разъяснениями соответствующих мест евангелия, ничего не говорящими указаниями на современные культурные условия, повлиявшие даже на «сверхчеловека», всякими рассуждениями, основанными па полном забвении всего неудобного для них, с точки зрения подлинно исторических методов исследования. Сколько труда затратили богословы, да еще и теперь затрачивают, чтобы подчеркнуть особую значительность каждого пункта в учении Иисуса, чтобы добросовестно утвердить в сознании своих читателей представление о каком-то особом «своеобразии Иисуса», стараясь поднять человека-Иисуса насколько можно выше над всей современной ему эпохой! Разве можно перечислить все, что для этого делается?, И, однако, все это разлетается вдребезги. Синоптический Иисус не проповедовал никакой более возвышенной нравственности, никакого «нового благочестия», никакого нового углубленного религиозного сознания, никакого нового «признания незаменимой ценности
