Ценная, надо сказать, оценка периода «древлего благочестия», порушенного Петром I.
О Льве Толстом:
«…точку он видит верную: христианство есть учение жизненное, а не отвлеченное, и испорчено оно тем, что его делали отвлеченностью… У нас византизм, а не христианство, и Толстой против этого бьется с достоинством… На церковность не для чего злиться, но хлопотать надо не о ней. Ее время прошло и никогда более не возвратится, между тем как цели христианства вечны» [48].
По повода молебна по Пушкину (пятьдесят лет после смерти):
«…я могу не идти не только на обеденное бахвальство по Пушкине, но и на молитвенную комедию о нем со стороны людей, допускающих религию только «как стимул политического объединения» [49].
Поясним: принадлежность православию была признаком политической благонадежности.
О Вере:
«Вы даже не вникаете в сущность веры, а защищаете православие, которого не содержите и которого умный и искренний человек содержать не может. Я не хитрю: я почитаю христианство как учение и знаю, что в нем спасение жизни, — а все остальное мне не нужно» [50].
Об искусственном возбуждении религиозности:
«И ныне царь закупает иконы у Постникова и их развешивает в церкви Аничкова дворца и дивуется: что это такое и откуда сочинено! Веры же во всей ее церковной пошлости я не хочу ни утверждать, ни разрушать. О разрушении ее хорошо заботятся архиереи и попы с дьяками. Они ее и ухлопают» [51].
«…Без Веры жить нельзя, и верить в пошлости тоже нельзя. Очеловечить евангельское учение — эта задача самая благородная и вполне своевременная. «Не по душе» она только «торгующим благодатью» [52].
«Приходил благоприятель, нюхающийся с монахами, и сообщил, что старший из духовных цензоров был на днях у Лампадоносцева, и тот не утерпел и спросил его в разговоре: «Не является ли к Вам Лесков?» Монах испугался и стал уверять, что он со мною «не знаком». — «Я спрашиваю, не приходил ли он просить о… своих сочинениях?» — «Нет, — отвечал монах, — да мы ничего и не можем сделать, потому что все запретили по определению» (циркулярно. — А.Б.). — «Ну, конечно», — отвечал Пбц (Победоносцев. — А.Б.)» [53].
«Повесть свою буду держать в столе. Ее, по нынешним временам, верно никто печатать не станет. Там везде сквозит кронштадтский «Иван Ильич» (Иоанн Кронштадтский, причисленный к лику святых. — А.Б.). Он один и творит чудеса. На сих днях он исцелил мою знакомую, молодую даму Жукову, и живущего надо мною попа: оба умерли, и он их не хоронил» [54].
Убийственно о состоянии исторической русской Церкви сказал Ф.М. Достоевский. Мы даже не имеем в виду его замечательные слова о том, что православная Церковь находится в духовном параличе. Мы обращаем внимание на «Легенду о Великом инквизиторе». Приходится недоумевать, почему Достоевского не отлучили от Церкви, как это сделали с Л.Толстым. Видимо, причина здесь в том, что Толстой критиковал православие напрямую, а Достоевский мысль свою завуалировал; но зато сказал то, что не посмел сказать и Толстой. Писатель переносит нас в XVI век, в католическую Севилью, но разговор Ивана и Алеши Карамазовых происходит в русском трактире, и спор ведут русские мальчики. Ведь то, что Великий инквизитор считал столпами Церкви — «чудо, тайна и авторитет», — в точности сходится с принципами православия. «Чудеса» (имеются в виду не евангельские), таинства и непререкаемость авторитета Соборов в их Определениях или авторитета здравствующего иерарха, так же не подлежащего никакому сомнению, — вот за счет чего «исправлен» подвиг Христа. И инквизитор не может сдержаться в своем признании перед Христом:
«И я ли скрою от Тебя тайну нашу? Может быть, Ты именно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с Тобой, а с ним (курсив Ф.Д. — А.Б.), вот наша тайна! Мы давно уже не с Тобой, а с ним».
Думается, авторитет Достоевского был и остается настолько мощным, что до сих пор не хватало духу говорить об этом аспекте «великого печальника земли русской». Как бы там ни было, братья Карамазовы ведут спор вовсе не о католицизме, а о русских болях, и это «исправление» подвига Христа мучило применительно к родной земле «русских мальчиков». Примечательна концовка этого жаркого спора в трактире. У Достоевского продумано каждое слово, и если он здесь что–то проговаривает как бы вскользь, то это обращение к читателю делать выводы самому.
«— Да стой, стой, — смеялся Иван, — как ты разгорячился. Фантазия говоришь ты, пусть! Конечно, фантазия. Но позволь, однако: неужели ты в самом деле думаешь, что все это католическое движение последних веков есть и в самом деле одно лишь желание власти для одних только грязных благ? Уж не отец ли Паисий так тебя учит?
— Нет, нет, напротив, отец Паисий говорил однажды что–то вроде даже твоего… но, конечно, не то, совсем не то, — спохватился вдруг Алеша.
— Драгоценное, однако же, сведение, несмотря на твое: «совсем не то». Я именно спрашиваю тебя, почему твои иезуиты и инквизиторы совокупились для одних только материальных скверных благ?..»
Надо ли доказывать очевидное: Достоевский печалился не о католическом мире, а о своем, православном.
Новоявленные национал–патриоты утверждают, что русские писатели были подлинными детьми родной матери–церкви и в помыслах не имели ничего негативного. Как видно из приведенных немногочисленных цитат, наши писатели видели проблемы официальной Церкви, но в произведениях своих не всегда могли сказать то, что хотели. Если же и пытались это сделать, то прибегали к иносказаниям. Или же — чаще всего — молчали, что уж, конечно, лучше, чем фальшь.
Да не подумает читатель, что книга эта — эмоциональный памфлет. Мы предоставим в ней место голосам былого, историческому материалу. Мы увидим, что слово «инквизиция» звучало тогда из самых разных уст, и хорошо, что не мы первые его произнесли, дабы не быть обвиненными в клевете. Надежнее было бы обо всем нижеследующем промолчать, но кровь и слезы прадедов не для того лились по русской земле, чтобы и до сегодняшнего дня молчать о том, что представляла собой государственная религия.
Отмена крепостного права повлекла за собой изменения в самых различных слоях российского общества. Не оставалась неизменной и жизнь православной Церкви, хотя это была твердыня, сцементированная канонами, вековыми традициями и жесткой иерархической подчиненностью. Если говорить о кризисе в социально–политической области, о брожении умов в многомиллионной народной массе, то невозможно не обратить внимание на состояние православной Церкви, ибо люди, занимались ли они ремеслом, торговлей или сельскохозяйственным трудом, политикой или искусствами, — все они находились прежде всего в лоне православной Церкви, а если кто и не входил в ее паству, все равно так или иначе был от нее в зависимости.
Конечно, первенствующим фактором являлось освобождение крестьян от крепостного права (точнее — бесправия). Почему–то в наше время не считается уместным говорить, что рабство это из века в век освящалось и поддерживалось правящей Церковью, и к стыду ее — освобождение крестьян подготавливалось многолетним набатом призыва к совести людей не из священства. На тему крестьянской реформы 1861 г. было написано много, и можно лишь повторить слова поэта: «народ освобожден, но счастлив ли народ?». Рабы, выпущенные на волю без земли, обреченные искать заработок, где придется, без социальной поддержки…
Вторым и не менее важным фактором следует назвать духовное обнищание. Что бы ни твердили нынешние неославянофилы о «святой Руси», какую духовность можно было ожидать от рабов? Отрадно сознавать, что на эту тему уже можно писать и в научных работах совершенно открыто, — ведь то, что ранее называлось «надстройкой», теперь вполне обоснованно именуют национальной идеей, духовными чаяниями. Причем признано — по крайней мере формально, — что неудовлетворение этих чаяний при накоплении критической массы может привести к социальным катаклизмам. Так вот, в пореформенный период духовное обнищание требовало компенсации. «Пробуждение самосознания этой массы, начало ее умственной жизни неминуемо связывается с коренной переоценкой всех утвердившихся в ней понятий и, конечно, прежде всего с проверкой ранее бессознательно воспринятых религиозных тезисов» [55].
Данная глава — о христианском состоянии России в конце XIX столетия и вплоть до 1917 г. Сознательно не говорим «о религиозном состоянии», потому что и политические процессы могут в основе своей иметь своеобразную религиозность, по философскому выводу Н. Бердяева. Делаем акцент на «христианстве» еще и потому, что при нынешней мифологизации прошлого России утверждается как аксиома, что христианство было, что оно процветало, но это процветание было поругано воинствующим безбожием.
