Римская Церковь, иезуитство, например, проповедует мир, то есть мир в сознании, нерассуждающую веру и пассивное послушание. Лев Шестов (Ночь в Гефсимании) очень точно заметил: «Не забудьте, что земные ключи от Царства Небесного достались Святому Петру и его последователям именно потому, что Петр способен был спать и спал в тот самый час, когда Бог, сошедший к людям, готовился умереть на кресте». Святой Петр способен был спать, или спал, не будучи способен осознать, что он спит. И не кто иной, как Святой Петр, отрекался от Учителя, пока его не разбудил петух, который будит всех спящих{369}.
VII. Абсолютный индивидуализм
Существует предположение о том, что когда христианство и западная, или грекоримская, цивилизация исчезнут, через Россию и большевизм ей на смену придет совсем другая цивилизация, азиатская, или восточная, имеющая буддистские корни, цивилизация коммунистическая. Ведь христианство - это радикальный индивидуализм. Так говорят, несмотря на то, что истинным отцом русского нигилизма является Достоевский, отчаявшийся христианин, христианин агонизирующий.
Но здесь мы сталкиваемся с тем, что нет понятий более противоречивых в самих себе и более двусмысленных в употреблении, чем понятия индивидуализма и коммунизма, так же как понятия анархизма и социализма. С помощью этих понятий совершенно невозможно что-либо прояснить. Одни только темные спириты могут верить в то, что, пользуясь этими понятиями, можно достигнуть ясного понимания вещей. Чего только не натворила бы с помощью этих понятий могучая агоническая диалектика Святого Павла!
Поскольку индивидуальное является самым что ни на есть универсальным, постольку на этой почве невозможно никакое однозначное суждение.
Анархисты, если только они хотят выжить, вынуждены основать Государство. А коммунисты вынуждены найти себе опору в индивидуальной свободе.
Самые радикальные индивидуалисты образуют сообщество. Отшельники объединяются и основывают монастырь, то есть общину монахов, monachos, одиночек, которые, будучи одиночками, должны тем не менее оказывать поддержку друг другу. И погребать своих мертвецов. И в конце концов они вынуждены делать историю, раз они не делают детей.
Только монах-пустынник действительно приближается к идеалу индивидуалистической жизни. Один испанский ученый, который в шестидесятилетнем возрасте выучился кататься на велосипеде, сказал мне, что езда на велосипеде - это самый индивидуалисгический способ передвижения. А я ему возразил: «Нет, дон Хосе, самый индивидуалистический способ передвижения - это идти в полном одиночестве, пешком, босиком и по бездорожью». Жить в одиночестве, нагим и в пустыне - вот истинный индивидуализм.
Отец Гиацинт, о котором мы еще будем говорить, уже после того, как порвал с Римской Католической Церковью, писал, что англосаксонская нация это «нация высоконравственной и прочной семьи, нация свободной и деятельной личности, нация индивидуалистического христианства...». Тезис о том, что протестантское христианство, в особенности кальвинизм, - это индивидуалистическое христианство, высказывался неоднократно и его любят повторять. Однако индивидуалистическое христианство возможно только в безбрачии; христианство в семье это уже не чистое христианство, это уже компромисс с миром. Чтобы следовать за Христом, надо оставить отца, мать, братьев, жену и детей. И если, таким образом, становится невозможным продолжение человеческого рода, то тем хуже для него!
Но вселенский монастырь невозможен; невозможен монастырь, который вместил бы в себя всех. Поэтому существует два класса христиан: христиане в миру, христиане, принадлежащие веку - «век», saecula, это значит поколение, - христиане, которые живут в гражданском обществе и производят на свет детей для неба; и чистые христиане, живущие в соответствии с монастырским уставом, христиане монастыря, monachos. Первые умножают плоть, а с нею и первородный грех; вторые возделывают монашеский дух. Но можно стремиться приблизить мир к монастырю, век к монастырскому уставу, и можно вопреки миру сохранять монашеский дух.
И те, и другие, постольку они действительно религиозны, живут во внутреннем противоречии, в агонии. Монах, который хранит девство, не расходует семя плоти, верует в свое воскресение из мертвых и позволяет называть себя отцом - или, если это монахиня, то матушкой, - в то же самое время мечтает о бессмертии души, о продолжении своей жизни в истории.
Святой Франциск Ассизский верил в то, что люди еще долго будут говорить о нем. Хотя Святой Франциск и не был собственно монахом, monachus, в традиционном значении этого слова, то есть человеком, удалившимся от мира в монастырь, тем не менее он все же был святым братом, fratello, братцем. А с другой стороны, христианин, принадлежащий гражданскому обществу, гражданин, отец семейства, живя в истории, все время спрашивает себя, не рискует ли он уже тем самым своим спасением. И если трагично положение мирского человека, который заточил себя - или же был заточен - в монастырь, то еще более трагично положение монаха по духу, затворника, одиночки, который вынужден жить в миру.
Для Римской Апостольской Католической Церкви девство является чем-то самим по себе безусловно более совершенным, чем брак. И хотя из этого последнего сделали таинство, тем не менее брак является как бы уступкой миру, истории. Но женихи и невесты Господни живут в постоянной, томительной тревоге, проистекающей из инстинктивной жажды отцовства и материнства. Не случайно в одном из женских монастырей существует неистовый культ младенца Иисуса, Бого-младенца.
А что если сообщество христиан - или даже все человечество в целом - представляет собой что-то наподобие пчелиного роя или муравейника? Что если оно тоже состоит из трутней и маток, с одной стороны, и бесполых рабочих пчел, с другой? В пчелином рое (и в муравейнике) бесполые пчелы (и муравьи) - кстати, интересно, почему пчела женского рода, и рабочих пчел надо, стало быть, считать неудавшимися самками, а не неудавшимися самцами? - это те особи, которые трудятся над воспитанием потомства особей, имеющих признаки пола. Это тетки-матери. Или, если угодно, дядьки-отцы. У нас, у людей, отцы и матери это обычно как раз те, кто трудится, чтобы прокормить своих детей; это те, кто обеспечивает жизнь плоти, те, кто занимается материальным производством, производители, которые поддерживают материальную жизнь, это и есть пролетарии. Ну а как же жизнь духовная? У католических народов не кто иной, как монахи и монахини, эти дядьки-отцы и Тетки-матери, поддерживают христианскую религиозную традицию, именно они занимаются воспитанием молодежи. Но так как они должны воспитывать молодых людей для мира, для века, так как они должны воспитывать будущих отцов и матерей для жизни семейной, для жизни гражданской, политической, то отсюда неизбежно вытекает внутренняя противоречивость их системы воспитания. Одна пчела может научить другую строить ячейку, но никак
невозможно, чтобы она сумела научить трутня оплодотворять пчелиную матку.
И это внутреннее противоречие монашеской системы воспитания будущих граждан достигает своего апогея в так называемом Обществе Иисуса. Иезуитам не нравится, когда их называют святыми отцами или братьями. Святой отец - это бенедиктинец или картезианец; брат - это францисканец или доминиканец. Но с тех пор, как иезуиты в целях борьбы с Реформой, которая секуляризировала и сделала общеобязательным начальное образование, занялись воспитанием мирян, будущих граждан, отцов семейства, все остальные монашеские ордена последовали их примеру и иезуитировались. Кончилось тем, что они овладели делом народного образования как неким ремеслом: ремеслом педагогическим. Вместо того, чтобы нищенствовать и просить милостыню, монахи сделались школьными учителями.
И таким образом христианство, истинное христианство, агонизирует в руках у этих воспитателей молодого поколения. Иезуитская педагогика - педагогика глубоко антихристианская. Иезуит ненавидит мистику. Доктрина пассивного послушания, доктрина трех ступеней послушания, как она была сформулирована Игнатием Лойолой в его знаменитом послании к Святым Отцам и Братьям Португалии, это доктрина антихристианская и, по сути своей, антигражданская. Послушание подобного рода сделало бы цивилизацию невозможной. Оно сделало бы невозможным исторический прогресс
24 февраля 1911 г. отец Гиацинт сделал в своем Дневнике следующую запись: «Европа обречена, а когда мы говорим «Европа», подразумеваем христианство. Чтобы погибнуть, Европе не потребуется желтая опасность, даже если бы она была удвоена черной опасностью. Европа в себе самой несет два смертоносных орудия, вполне достаточных для ее уничтожения. Это - ультрамонтанство{370} и революция. Мене, Текел, Перес{371}. Вот почему нам остается только одно: без всякой надежды на победу противостоять этому и хранить для неведомого будущего двуединый светоч истинной религии и подлинной цивилизации».
