форму вещи и воспринимаемая как собственное свойство вещи, поскольку потребность предстаёт как нечто обобщённое, абстрактное, «…этот
преднамеренный взгляд, что всё в своём непосредственном наличном бытии есть в себе или хорошо»
8, можно сказать,
проник внутрь вещи и теперь составляет метафизическую основу меновой стоимости и рыночной абстракции. примечание 1:
На страницах этой статьи, как, впрочем, и всех «Упражнений в Критической Метафизике», мы будем настойчиво критиковать утилитаристскую мокроту, которая слишком уж долго передавалась изо рта в рот и в которой смешалась вся торговая слизь и экономическая желчь, прожаренная на плавниковой древесине определённой и по нынешним временам откровенно контрреволюционной ветви марксизма; мы будем критиковать эту безграничную уверенность в том, что Бытие и Дух целиком исчерпаны, и всё благодаря волшебным силам пользы, потребности и прибыли. – Такое схоластическое чванство, которого хватит на миллионы Пьеров Бурдъё и которое представляет собой всего лишь зауряднейшее самоописание товара, каждый день опровергается самим фактом существования товара.
примечание 2: Это почти что удалось понять некоему Жану Бодрийяру, призывавшему к критике политической экономики знака, хотя, признаем, ему и потребовалось определённое несвойственное ему усилие мысли. Впрочем, он по глупости своей решил, что утилитаризм можно сбросить со счетов отсылкой к какому-то Абсолюту… На самом же деле метафизику полезного – а ведь речь идёт именно о метафизике – компрометирует вовсе не её предполагаемая связь с Абсолютом, а формат этой связи, тот факт, что эта связь изображается как высшая польза, и, наконец, тот факт, что это — ложная метафизика. А господин Бодрийяр всё приравнивает её к христианству и сокрушается, что поганую эту трансцендентность ещё не закопали вместе с остальным метафизическим старьём. Вот что обличает в Бодрийяре суперутилитариста, совершенно серьёзно заявляющего о тождестве христианства и потребительной стоимости на том лишь основании, что оба понятия сводятся к какой-то трансцендентности – трансцендентности, которую наш бравый постмодернистский школяр может представить себе лишь абстрактно, как произвольную трансцендентность, и лишь в формате высшей пользы. Более того, эта свинья не только провозглашает общую равнозначность всех метафизических моментов, но и наивно верит в милейшую фантазию утилитаристов, полагающих, будто их теории «застрахованы от метафизики». Идиот, если бы ты читал Пеги («Ситуации»), ты бы знал, до какой степени метафизика может быть переносной! В каком таком мире ты бултыхаешься? Тебе претит всякий телос, заключённый внутри вещей? А ведь от того, что в них действительно заключено, тебе может и не поздоровиться… Вот вы с остальными постмодернистскими шавками и воете вусмерть, что всё это иллюзии, что ничего не существует, и что, в конце концов, плевать на всё, пока есть университетское жалованье и язвительные любезности от шавок-сослуживцев – видать, utile е опоге [1]…
примечание 3: Именно на этой метафизике полезного и строятся два варианта утилитаризма: один — теоретический, а другой — нормативный (ср. А. Кайе, «Критика утилитарного разума»). Первый – в рамках которого люди предстают обособленными индивидами, а все их поступки будто бы объясняются пользой, извлекаемой каждым человеком по отдельности, – это, очевидно, единственная антропологическая модель, способная вырасти из такого скудного метафизического перегноя, где любые отношения рассматриваются как отношения полезности. Нормативный утилитаризм исходит из истинности первого варианта и настаивает на том, что так и должно быть, добавляя, что высшая польза есть высшее Благо; а это всего-навсего принципы нравственности, причём якобы имманентные, продиктованные той самой метафизикой. Нельзя всерьёз оспаривать утилитаризм, не посягая на его основу – метафизику полезного.
II. Обмен как общее понятие
5. Наибольшая часть ошибочных представлений о древнем мире основывается на идее о вечности рыночных категорий и на вере в их естественность. Современный человек уверен, что в прошлом люди были такими же, каким он видит самого себя, с той только разницей, что они должны были быть менее совершенными. Нить нашего рассуждения проведёт нас через груды развалин, оставшихся от этой дивной эволюционистской умиротворённости.
а) Дар
6. Многие всё ещё расценивают первобытное общество как общество беспримесной потребности. Однако потребность – вовсе не первичный элемент человечества: она не обусловливает всю человеческую жизнь и являет собой не больше того, что существовало на заре человеческой истории. Потребность – не первобытное явление, а наоборот, порождение современности.
примечание: Утилитаризм, в общем-то, признаёт, что потребности вписаны в историю, что они меняются в зависимости от структуры общества и т. д. К слову, даже высшая польза привязана к конкретной эпохе, поскольку воссоздаваемое общество не всегда одно и то же. Функционализм – это растяжимый, резиновый утилитаризм, однако резина эта лопается под напором истории. В историю вписан не просто способ существования потребностей и даже не единственно их сущность: само по себе существование потребностей как таковых – отнюдь не антропологическая константа, а продукт истории, который – как, впрочем, и этот особый образ жизни, именуемый выживанием, – лишь относительно недавно распространился по миру. Не секрет, что именно формирование современного рынка создало дефицит, эту «исходную предпосылку» так называемой экономики.
7. Первобытный обмен принимает форму дара.
примечание: Нет ничего более ошибочного, чем идея бартера. Вся гипотеза Адама Смита выстроена на заблуждении Кука, неверно истолковавшего намерения полинезийцев: поднимаясь на борт европейского судна, они предлагали обменяться вовсе не предметами, а подарками. Понятие бартера – предположительно утилитарного обмена условно равнозначными товарами, который отличается от торговой сделки разве только отсутствием денег – появилось в XVIII–XIX веках с подачи нашего утилитаризма. Марсель Мосс был тем человеком, который собрал внушительное количество примеров из жизни различных первобытных сообществ, выработав на их основе концепцию дара (см. его «Опыт о даре») и выделив несколько характерных особенностей этого понятия. И теперь уже, пожалуй, можно, ничем особо не рискуя, перенести результаты его изысканий на все первобытные сообщества. К слову, все нынешние робинзонады [2] опираются на один и тот же бестолковый постулат о том, что, дескать, в пещерах и на островах жил некий homo oeconomicus – вот ведь и впрямь уморительное фиглярство, учитывая, что такого вида в принципе не существует, и его не найти даже в лондонском Сити, хотя уж там-то полно всяких пещерных колдунов, которые зовутся биржевиками.
8. Дар представляется в первую очередь как обособленный жест одного человека, уступающего некое имущество другому. Однако такое обособление, отделение жеста от всей общественной жизни в целом кажется скорее абстракцией.
9. Дар, то есть простой жест дарения, тотчас же выявляет два других сопутствующих ему жеста: получение и ответный дар.
10. Фактически из трёх этих жестов – преподнесения дара, его получения и
