«романтизм» от деловитости нового мира отличался не только возвышенно-всеобщими устремлениями в неопределённую бесконечность, но и совершенно не современным и диким, хотя поэтическим, демократизмом отдельных узоров на ковре жизни.
Это шекспировская глава.
Некоторые имена: Жан, Гильом, Бенуа не пользуются уважением. Благозвучное имя помогает в жизни. Ироническое одобрение реформации, наполнившей мир благочестивыми именами Мафусаила, Иезекиила и Малахии. Не следует латинизировать имена, этим путём «мы забираемся неведомо куда». Плохой обычай называться по имени поместья. Величайшая путаница в родословной. Выскочки присваивают себе множество новых генеалогических титулов, выдумываются сказки о родстве с королями и т. д. Ирония над этими «дурацкими выдумками». «Чем темнее происхождение, тем удобнее оно для такой подделки». Нужно довольствоваться тем, чем довольствовались наши отцы. «У нас есть достаточно благородства, если мы умеем поддержать его как следует».
Гербы находятся не в большей безопасности, чем фамильные прозвища. На моём гербе по лазурному полю рассеяны золотые трилистники и золотая лапа льва держит щит, пересечённый красной полоской. Какой привилегией связаны эти изображения с моим домом? Один из зятьёв перенесёт их в свою семью; какой-нибудь приобретатель тёмного происхождения сделает их своим первым гербом. Нет вещи, которая была бы более подвержена переменам и порождала бы столько путаницы.
Но что же такое имя вообще? На какой основе покоится слава, известность? Громкое имя – мираж. «Ведь, в конце концов, это Пьер или Гильом его носят, его хранят, имеют его своим достоянием. О, какая безудержная смелость присуща нашей надежде! Она даёт силу смертному во мгновение ока захватить в свою власть бесконечность, неизмеримость, вечность. Природа подарила нам на забаву великолепную игрушку!»
Историческая путаница имён. Имя – это только сочетание звуков. Заимствование чужой славы. Самозванцы. «Кто может помешать моему конюху назваться Помпеем Великим?» – это Шекспир.
Имя здесь – символ противоречия между явлением и сущностью, номинальным и реальным. Старое, прочное (или кажущееся прочным) соответствие между названием и фактом рушится. Нескладица наполняет мир. Реформаторы и жулики хотят исправить или приспособить к своим нуждам действительность при помощи изменения имён. Генеалогическая форма скептицизма. Этот скептицизм отрицает не только выродившуюся веру в имя, но подкапывается под самую основу веры. В громком имени для людей заключено стремление выйти из своих пределов, оставить за собой бесконечность, овладеть миром посредством звука. Это ложная, детская форма истинной общественности. Ничтожество её перед лицом реальности. У Монтеня некий, молчаливо допускаемый, идеал соответствия между именем и действительным положением, звуком и делом.
Глава XLVII
О ненадёжности наших суждений
Эта глава наполнена диалектическими примерами. Её основное содержание – справедливость противоположного.
Плохо, если, опьянённые победой, мы останавливаемся у начала и даём неприятелю возможность оправиться. Но так же плохо, не зная меры, необузданно и ненасытно пользоваться плодами победы, пока она не превратится в поражение. «Опасно нападать на человека, у которого вы отняли все другие средства избавления, кроме оружия».
Нужно ли вооружать солдат пышно и богато или, наоборот, позволять своим солдатам издеваться над противником, или нет? Что лучше – воевать на своей территории или на чужой? Где нужно находиться командиру во время боя – впереди солдат или в безопасном месте? И т. д. Каждое из этих положений справедливо и несправедливо в одно и то же время.
«Иногда неблагоразумие имеет успех, а благоразумие нас обманывает. Судьба не разбирается в мотивах и не следует тем, которые более достойны; по произволу блуждает она то туда, то сюда» (Манилий, Astron, IV, 95).
Всё это приводит Монтеня к скептицизму, к идее субъективной ненадёжности мнений. Но есть и в этом скептицизме объективный момент:
«…В сущности, сами наши намерения и соображения в такой же мере, по-видимому, зависят от судьбы, и она придаёт также и нашим суждениям свойственный ей характер смутности и неуверенности». Различия мнений зависят от объективных «случайностей судьбы».
Существует ли какая-нибудь (а тем более закономерная) связь между «случайностью» нашего мнения и случайностью самого предмета, о котором это мнение высказывается, Монтень не исследует.
Глава XLVIII
О лошадях «destriers»31
Лошади. Различные военные обычаи. Между прочим: сомнение в действенности огнестрельного оружия. Придёт время, когда мы откажемся от него.
Глава XLIX
О старинных обычаях
Можно простить приверженность к своим собственным обычаям, «ибо это общий порок, свойственный не только простонародью, но и почти всем людям, что их желания и вкусы определяются теми формами жизни, которыми они окружены от рождения». Но непростительно быстрое изменение обычаев, капризы моды. Отвергнутое снова возвращается. «И нет среди нас человека, настолько остроумного, чтобы он не попался на удочку этого противоречия и не затемнял нечувствительно своего внутреннего и внешнего зрения».
Масса примеров различных обычаев, особенно из древности. Мнение о древних: как ни стараемся мы сравняться с ними в распущенности, это нам не удаётся. «Наши силы недостаточны для того, чтобы стать вровень с ними как в пороках, так и в добродетелях; ибо как первые, так и вторые свидетельствуют у них о такой духовной мощи, которая, без сравнения, превышает нашу; но чем меньшими силами располагает душа, тем меньше у нас средств сделать что-нибудь очень хорошее или очень дурное».
Величие в пороках – мысль диалектическая. Общий итог главы – удивление перед изменчивостью моды, при зависимости человеческих мнений от окружающей среды. Откуда же все перемены и такая лёгкость в этих переменах?
Глава L
О Демокрите и Гераклите
Эта замечательная, полная шекспировского духа глава является как бы продолжением предыдущей. Мысль вмешивается повсюду, но иногда благоразумнее остановиться.
«Уже самое это познание, что дальше нельзя идти, есть черта, характеризующая подлинную природу предмета, и даже одна из тех черт, которыми мысль всего более гордится». Осторожность, отсутствие обязательства, свобода применения своих сил, предпочтение глубокого удара широкому.
Основная «форма» – неведение.
Наша мысль не в силах охватить всё, она не может рассматривать сразу более одного предмета, и рассматривает она его сообразно своей собственной природе.
«Вещи вне нас могут иметь своё самостоятельное значение, свою меру и свои условия существования, но внутри, в нас, мы выкраиваем их сообразно нашему их пониманию. Смерть ужасна для Цицерона, желательна для Катона, безразлична для Сократа. Здоровье, совесть, власть, наука, богатство, красота и их противоположности разоблачаются,
