чистым разумом, поднимающимся как роса над низким миром воли. Слава деяний имеет ту выгоду, что обычно она сразу вспыхивает и иногда столь ярко, что в мгновение расходится по всей Европе; слава же творений возникает медленно, постепенно, сперва тихо, потом уже громче и достигает апогея часто через 100 лет, но тогда она уже способна утвердиться (т. к. сами творения живы) на целые тысячелетия. Напротив, слава деяний, как только минует первая вспышка, постепенно слабеет, сфера ее все суживается и под конец от нее остается в истории лишь какой-то дымок.
Самое удачное слово будет осмеяно, если у собеседника слух не в порядке.
Ты не можешь ничего поделать с окружающей тебя тупостью! Но не волнуйся напрасно, ведь камень, брошенный в болото, не производит кругов.
Если бы, прежде чем родиться, я желал бы, чтобы мне даровали жизнь – то я и поныне не жил бы на этом свете: это станет понятным, если взглянуть, как неистовствуют те, кто готов отрицать меня, лишь бы самим казаться хоть какой-нибудь величиной.
Так как наше величайшее удовольствие состоит в том, чтобы нами восхищались, а люди восхищаются другими, даже если это заслужено, крайне неохотно – то наиболее счастлив тот, кто так или иначе научился восхищаться сам собою. Только бы другие не разочаровывали его!
Лучшее – враг хорошего.
Как тело скрыто одеждою, так наш дух облечен ложью. Наши слова, действия, все наше существо лживо, и лишь изредка за этой оболочкой можно угадать наш истинный образ мыслей, как под одеждой угадывается иногда фигура.
Известно, что несчастия легче переносятся сообща; к несчастьям же люди причисляют и скуку, а потому и сходятся, чтобы скучать вместе. Как любовь к жизни является, в сущности, лишь страхом смерти, так и общительность людей не есть прирожденный инстинкт, покоится не на любви к обществу, а на страхе перед одиночеством; в общении с другими люди вовсе не ищут удовольствия, а просто стараются избежать пугающей их пустоты и тягости одиночества, однообразия их самосознания; ради того, чтобы уйти от этого, они готовы довольствоваться даже плохим обществом и мирятся с неизбежно связанными с ним тягостями и принуждениями. Но если возьмет верх отвращение ко всему этому, создается привычка к одиночеству, благодаря чему сгладится первоначальное неприятное впечатление от него, о чем сказано выше, – тогда человек может отлично обходиться один, не скучая по обществу; это возможно потому, что потребность в последнем – не первична и поэтому еще, что одиночество само по себе дает немало выгод.
В этом же смысле высказывается и Саади: «С этого времени мы распростились с обществом и вступили на путь одиночества; ибо только этот путь верен и безопасен».
Зависть людей показывает насколько они себя чувствуют несчастными; постоянное их внимание к тому, что делают другие, показывает, как они скучают.
Сон – это частичка смерти, которую мы занимаем заранее, сохраняя и возобновляя ею истощившуюся за день жизнь. Сон – заем, сделанным у смерти для поддержания жизни, иначе говоря «процент со смерти», причем сама смерть – это уплата всего капитала, уплата, отсрочиваемая тем дальше, чем выше проценты и чем правильнее они вносятся.
Вообще разумно было почаще говорить себе: «изменить это я не могу, остается извлекать из этого пользу».
Если бы у большинства людей добро преобладало над злом, тогда было бы разумнее полагаться не на их страх, а на справедливость, честность, благородность, родство, верность, любовь или жалость, но так как на деле бывает обратное, то разумнее поступать наоборот.
Можно сказать, что волю человек дал сам себе, ибо воля – это он сам; разум же – благо, дарованное ему небом вечною, таинственною судьбою, необходимостью, в руках которой человек – игрушка.
Лучшим средством проложить себе дорогу в жизни являются дружба и товарищи, но большие способности делают нас гордыми и потому малопригодными к тому, чтобы льстить тем, у кого эти способности ничтожны, пред коими приходится поэтому скрывать свое преимущество, отрекаться от него. Обратным образом влияет сознание небольших способностей; оно отлично уживается с приниженностью, общительностью, любезностью, уважением к дурному и доставляет, следовательно, друзей и покровителей. Сказанное относится не только к государственной службе, но и к почетным должностям, даже к ученой славе; в академиях, напр., все верхи заняты милой посредственностью, заслуженные же люди попадают туда очень поздно, или никогда, впрочем – это всюду так.
Случай играет настолько важную роль во всех человеческих делах, что, пока мы стараемся путем жертвы, предотвратить какую-либо отдаленную опасность, она исчезает в силу непредвиденного положения, какое приняли обстоятельства, и тогда не только даром потеряны принесенные жертвы, но даже произведенное ими изменение теперь, при изменившемся положении вещей, становится прямо-таки невыгодным. Поэтому не следует рассчитывать наши действия на слишком отдаленное будущее, но принимать в расчет и случай, и смело глядеть в глаза иной опасности, надеясь, что она, как многие грозовые тучи, пройдет мимо.
У кого ум не соответствует возрасту, тот испытывает все несчастия своих лет.
В старости люди более всего оберегают себя от несчастий; в юности – легче переносят их.
Ничему не поклоняться.
Как бы долго мы ни жили, мы не обладаем полностью ничем, кроме нераздельного настоящего; ибо воспоминания наши больше теряют вследствие забывчивости, нежели обогащаются накоплением новых материалов.
О других 60 приблизительно планетоидах, недавно открытых, я и слышать не желаю. Я поступаю с ними так, как профессора философии со мною. Я их игнорирую потому, что с моими рассуждениями они не согласуются.
