На этом основано подчинение жены мужу — подчинение, не имеющее в себе ничего произвольного; оно не составляет ни легальной фикции, ни присвоения силы, ни признания негодности слабейшего пола, ни исключения, вынужденного семейными обстоятельствами, ни нарушения прав женщины; оно просто вытекает из того неоспоримого факта, что способности мужчины обнимают большую часть общественных и семейных дел; оно не дает мужчине, в ущерб женщине, ни малейшего права на большее счастье или честь; напротив, на его долю выпадает самая тяжелая доля труда и, будучи хранителем женской верности, он извлекает из нее все свои достоинства.
Каким бы образом ни видоизменяли это отношение полов, вы уничтожаете этим существо брака; из общества, управляемого справедливостью, вы делаете общество, управляемое любовью; вы впадаете в конкубинат; вы будете тогда иметь отцов и матерей, будете иметь любовников, но вы лишитесь семьи; без семьи же ваше общественное устройство не будет уже союзом людей, семейств или свободных городов, а превратится в теократический или порнократический коммунизм — худший из тираний!
Предположим, для большей ясности, что природа захотела бы устроить общество иным образом. Что же бы она сделала? План, отвергнутый ею, указывает нам на это: она распределила бы поровну все способности между двумя полами, одарила бы их в равной степени силой, умом и красотою; она сделала бы женщину сильной, воинственной, производительной, умной, как мужчина, она сделала бы мужчину хорошеньким, миленьким, приятным и ангелоподобным, как женщина; все различие между ними заключилось бы в половых органах — различие, на которое никто не жалуется и без которого, что бы ни говорили мистики, немыслима любовь.
Понятно, что при подобного рода условиях мужчина и женщина, обладая каждый всеми способностями, которые мы находим теперь в них обоих, сходные и равные во всем, находились бы в совершенно иных отношениях, вовсе не похожих на нынешние браки. Мужчина не отдавался бы служению красоте, которой обладал бы сам; женщина не отдавалась бы служению силе, которой также она обладала бы. Влияние, которое они оказывают друг на друга при настоящих условиях их организации, было бы совершенно ничтожно; между ними не существовало бы ни обожания, ни культа, ни удивления, ни благоговейного восторга; они не обладали бы потребностью одобрения, откровенности, поддержки, точно так же, как и не нуждались бы в покровительстве и услугах. Отношения их приняли бы характер, совершенно сходный с современными отношениями между мужчинами, т. е. услуга требовалась бы за услугу, продукт за продукт, идея за идею. Любовь, конечно, уцелела бы благодаря нарочно оставленному нами половому различию; но она носила бы также совершенно иной характер: она не шла бы дальше сладострастного возбуждения и не имела бы ничего общего с сознанием, которое она подавила бы; будучи лишена преданности и самоотвержения, она не стремилась бы к моногамии и неразрывности; она держалась бы в пределах свободы и конкубината, не пробуждая ревности, исключая всевозможные мысли о неверности, экзальтируясь, напротив, от многочисленных удач. Одним словом, существовала бы полная общность жен, детей и хозяйств.
Все наши эмансипаторы, веруя в равенство сил и способностей обоих полов, мечтают о подобного рода организации, исключающей моногамию и семью. Мистики помещают ее на небо, так как, по их убеждению, там не существует даже полового различия; до сих пор еще многие весьма образованные люди думают, что подобного рода организация составляет единственное средство уничтожить антагонизм вместе с его следствиями — преступлением и нищетою. Но долго ли продлилось бы существование подобного рода общества? Я дерзаю утверждать, что оно было бы во сто раз хуже нашего, и объявляю его положительно невозможным!
Общество существует лишь благодаря подчинению справедливости всех индивидуальных и коллективных человеческих сил и способностей; в только что описанной мной системе индивид, обладая всеми качествами, которыми природа наделяет в настоящее время оба пола, был бы совершенно замкнут в собственной личности; в нем преобладал бы идеалистический элемент; рассудок и сознание играли бы второстепенную роль; любовь, синоним сладострастия, превратилась бы в простое наслаждение. Тогда-то, с неудержимою силою, пробудилось бы противоречие между личностью и обществом……………………………………………………………………………………………….
Таким образом, подтверждается моя теория брака. Общество, т. е. союз известного рода сил, покоится на справедливости. Справедливость обусловливается дуализмом, без которого она сводится к простому, недействительному понятию. Этот дуализм — брак, образованный союзом двух дополняющих друг друга лиц и сущность которого заключается в преданности, а первая ступень — в любви.
Таким-то образом разрешается это кажущееся противоречие, говорящее мужчине: повелевай для того, чтобы лучше повиноваться; женщине: повинуйся для того, чтобы лучше управлять, — противоречие, заключающее в себе весь закон и всю тайну посвящения. Свет полон подобного рода противоречиями; он живет и прогрессирует ими. Если смысл знаменитого правила «le roi regne et ne gouverne pas»[99] темен только для демагогов, стремящихся к безусловной власти, то смысл предложений «commander, pour mieux servir»[100] и «obeir, pour mieux regner»[101] тем более должен быть ясен для каждого человека, обладающего сознанием своих обязанностей и прав, для каждой женщины, уважающей мужа и собственное достоинство. До сих пор, сударыни, вы не могли упрекнуть меня в пристрастии; вы не могли назвать мои наблюдения неточными, мои рассуждения неправильными. Я не унижаю вашего пола, так как, ввиду каждого превосходства мужчины, я привожу соответствующее ему превосходство женщины и в замене требуемой мною от женщины преданности я требую от мужчины еще большую. Что же может вас обидеть? Я предлагаю все, чего требуют права ваши: равенство состояния и достоинства; полнейшее развитие и торжество ваших самых драгоценных качеств, одинаковую степень влияния; менее инициативы в делах политики и экономии, но зато и меньше ответственности; в конце концов, царствование, но царствование без трудов и без опасностей завладения. Чего же больше? К чему такой гнев?
Когда я, резюмируя в двух словах теорию брака и назначение женщины, высказал в виде заключения и против известных тенденций нашего общества энергические слова: куртизанка или экономка, вам оставалось только аплодировать. Когда я потом в припадке негодования прибавил: лучше затворничество, чем подобного рода эмансипация, вы должны были, если б вы хоть немного уважали ваш пол, поправить меня и ответить наподобие Лукреции: скорее смерть. Когда же я, с целью отмстить за общественную стыдливость, попранную несколькими эмансипаторами, назвал их нечистыми, помешавшимися от греха, ваше дело было молчать и не давать повод обществу предполагать, что название это предназначалось вам.
Вы предпочли, поддерживаемые несколькими литературными кастратами, поднять брошенную перчатку; вы сочли себя оклеветанными: «Мы не можем назваться ни нечистыми, ни сумасшедшими; мы преследуем цель освобождения женщины, мы вызываем всех, кто хочет, отвечать нам».
Без двусмысленностей, сударыни! Не прикидывайтесь оскорбленными! Я не имел чести знать вас, когда писал свою книгу, да не знаю вас и теперь. Я льщу себя надеждою, что ваша добродетель не перескочила еще через некий ров, откуда уже нет возврата, что касается вас, г. J. L., — я полагаюсь во всем на того, кто законами брака установлен вашим охранителем и ответчиком за ваши нравы; дай Бог, чтоб он так же хорошо уберег ваше перо! Вам, г. J. d’H., я верю на слово и не требую от вас никаких доказательств. Я скорее поверю заблуждению вашего ума, чем испорченности вашего сердца. Да примут это к сведению все ваши сестры по оружию! Я сужу по намерениям, а не по действиям. После всего сказанного мною позвольте мне, сударыни, напомнить вам то, что вызвало у меня выражение «нечистых», — качество, вполне оправдываемое всеми знаменитыми женщинами нашего века и прошлого. Оно было вызвано тою мыслью, что всякая женщина, мечтающая об эмансипации, потеряла, ipso facto, здоровье души, проницательность ума и девственность сердца; что она находится на пути к падению, дальше я не пойду. И так как вы, сударыни, любите откровенность, то ваши вызовы заставляют меня заявить вам, что оба ваши сочинения вполне подходят под вышеприведенное мною правило. Я докажу это вам сейчас.
Глава IV
Физиология эмансипированной женщины
Природа — олицетворение могущества и гармонии, но произведения ее, по справедливому замечанию Рафаэля, не всегда таковы, какими она их желает: они часто носят на себе следы слабости и уродства. Отчасти потому природа и создала человека: гордясь своим произведением, она сделала из него своего созерцателя и ценителя, достаточно умного для понимания ее законов и выработки себе идеала; достаточно сильного для исправления ее недостатков и залечивания ее ран, но слишком слабого и телом и умом, для того чтоб видоизменить или уничтожить ее. Сам человек — последнее создание природы, обязанное завершить своей рукой ее порядок, сам человек, как мы его видели в настоящее время, далеко не соответствует своему типу. Поэтому-то дело усовершенствования и ограничивается его собственной личностью; прогресс справедливости в человечестве составляет принцип и цель всего сущего.
