АИР-17 (УТ-3)
В мае 1937 года вдруг собирает Сергей Трефилов нас четверых вечерком: Андрея Ястребова, Леву Шехтера, Костю Синелыцикова и меня. Посмотрел он на нас торжественно и говорит:
– Ну, индейцы, едем во Францию.
– Да вы что? Серьезно? Быть этого не может! – загалдели мы наперебой.
– Все путем. АэС сейчас там. Дал телеграмму «Срочно приезжайте». С ГУАПом согласовано. С завтрашнего дня оформляйтесь.
Началась беготня. Завод, ГУАП, Старая площадь, банк и уж не знаю, где мы еще не побывали. В результате у меня в кармане оказались наши деньги, франки, железнодорожный билет и загранпаспорт.
В Варшаве поезд стоит по полчаса на двух вокзалах. Бойкие польские таксисты предлагают прокатиться по городу и доставить желающих на второй вокзал, к тому же самому поезду. Мы с Андреем рискнули и не пожалели. Город показался нам довольно провинциальным, но женщины… Такого количества красоток едва ли где еще можно увидеть, так что мы только успевали поворачивать головы.
Берлин произвел внушительное впечатление. Чистота, порядок, очень оживленное уличное движение бросались в глаза, но один эпизод подпортил все. Производившие досмотр немецкие таможенники, севшие в поезд на польской границе, добрались до нашего вагона как раз в Берлине. В вещах Леона Шехтера оказалась тетрадка, привлекшая внимание человека в штатском. В ней было много рисунков самолетов.
– Вы что, – спросил штатский по-немецки, – испанский летчик?
Лева, тоже по-немецки:
– Нет.
Но этого оказалось мало. Тетрадь вместе с Шехтером куда-то потащили из вагона. Верзилу Андрея, попытавшегося их задержать, так толкнули в грудь, что, охнув, он отлетел.
Правда, перед самым отходом поезда Шехтер со своей тетрадкой вернулся и рассказал, что ему устроили целый допрос, закончившийся сакраментальным вопросом – еврей ли он?
Когда Лева ответил утвердительно, немцы посовещались и отпустили его.
В Париж приехали ранним утром. На перроне нас встретили незнакомые люди с вопросом:
– Вы из Москвы?
– Да, но как вы узнали?
– Как не узнать? Такие широкополые шляпы здесь давным-давно не носят, да и группами не ходят.
Трефилов сразу отправился с ними в Торгпредство, а мы решили пройтись пешком.
Первая же длинная улица терялась вдали в легкой утренней дымке. Еще не проснувшиеся дома с закрытыми ставнями казались спящими многоглазыми великанами с опущенными веками. На одном из балконов на тоненькой цепочке резвилась ручная обезьянка, порой внезапно замирая и разглядывая нас своими человеческими глазами.
Сочная весенняя зелень пока еще не поблекла. Деревья и кусты дополнялись плющом, там и сям обвивавшим ограды и стены домов.
Редкие грузовики и прохожие не особенно нарушали покой города. Углубившись в другие улицы, мы повстречались с множеством кафе, которые пооткрывались повсюду, несмотря на ранний час. Их небольшие столики частично выбирались на тротуары, где действительно быстро можно было и поесть, и попить, а то и выпить.
Наше знакомство с производством началось с осмотра автогиганта Рено. Затем мы побывали на его дочернем авиапредприятии Кодрон, где и обосновались надолго. Любопытно, что именно на самолете «Кодрон», наряду с «Фарманом», еще в Первую мировую войну летал и воевал мой отец. Позже мы узнали, что во Франции работала советская закупочная комиссия под председательством видного сотрудника ЦАГИ А.А.Дубровина, решившая купить четыре самолета «Кодрон». Против этого возражал член комиссии Яковлев. Он не без основания считал, что такие самолеты мы можем делать и сами. Дубровин настоял на своем, попросив Яковлева прислать своих специалистов для приемки техдокументации. Так мы и очутились в Париже.
Бегло осмотрев завод, мы устали, проголодались и, по простоте, спросили своих провожатых, где бы тут можно было поесть. Мы и не подозревали, что, в отличие от наших, на французских предприятиях никаких столовых нет, а все питаются вне их территории, благо, обеденный перерыв длится полтора часа.
Дюляк и Шанплевье, представители фирмы Кодрон, посовещавшись, видимо решили, что их клиенты набиваются на банкет. Они повели нас на самый верхний этаж заводоуправления, где в большом зале поднялась суета. Сдвинули столы, появились скатерть, стулья, посуда и замшелые бутылки выдержанного вина. Как оказалось, из ближайшего ресторана был доставлен праздничный обед прославленной французской кухни.
Ароматное вино быстро ударило нам в головы, тем более, что было выпито на голодный желудок. Когда сели за стол, Андрей смело подцепил вилкой несъедобный цветок артишока и разом отправил его в рот. Французы с изумлением уставились на него, глядя, как он принялся остервенело его разжевывать, а затем легко проглотил это колючее сено, запив глотком вина. Удивление наших хозяев сменилось едва сдерживаемыми улыбками. Дипломатичный господин Дюляк молча поспешил продемонстрировать на другом артишоке, как его едят. Отложив колючку в сторону, он освободил от листиков кочерыжку и, разрезав ее, съел кусочек нежного деликатеса.
Неунявшийся Ястребов перешел к спарже, также поедая несъедобные стрежни. Заметив это, господин Шанплевье стал ножом соскабливать у них мякоть, тем самым показывая, как их едят.
После оживленного разговора и изысканных блюд подали что-то сладкое и поставили чаши с розовой жидкостью.
Мы, хотя и подвыпили, старались не делать за столом ничего, чего бы не делали наши гостеприимные хозяева. Однако и здесь Андрей не удержался и снова проявил «инициативу». Он опустошил одним духом чашу, предназначенную, как оказалось, для обмывания пальцев после сладкого.
Мы все во время этого торжественного обеда понаделали немало ошибок, но главной из них была та, что скатерть перед каждым из нас имела плохо смываемые следы нашего пребывания.
Воспоминания об испытанных унижениях были как-то смягчены уже после войны, когда мне удалось побывать на званом обеде, данном Яковлевым в честь французской миссии, прибывшей в ОКБ для переговоров по поводу возможной закупки самолета Як-40. Стол был накрыт по всем правилам старинной русской кухни, с непременной зернистой черной икрой. Французы были, конечно, не прочь полакомиться русским деликатесом, но, вероятно, никто толком не знал, как ее правильно едят. Один из гостей намазал ее на хлеб, другой положил на тарелочку. Тогда АэС со снисходительной улыбочкой разломил один из маленьких пирожков с рисом, специально приготовленных для этого, положил на излом немного икры и отправил в рот. Я внутренне торжествовал, когда смущенные французы поспешили последовать этому примеру. Андрей, ты отмщен! АэС расквитался за твои ошибки!
…Итак, мы все, кроме Трефилова, поселились в дешевенькой гостинице возле завода, где на втором этаже были номера, а внизу – кухня и бистро. Сам Трефилов, не пожалев франков, расположился в более дорогом отеле «Селект».
Началась работа: выискивание в чертежах ошибок, неувязок и их исправление. Изо дня в день мы клевали носом над этими чертежами. Весна сменилась летом, очень теплым летом, а мы продолжали томиться, и даже крепкий черный кофе не помогал разогнать непреодолимую дрему. Чтобы встряхнуться, мы ходили по цехам или на аэродром, где меня больше всего интересовал «Гоэлан», двухмоторный самолет с низкорасположенным крылом и с такими же моторами, как на нашей «семнадцатой». Некоторые интересные особенности конструкции этого самолета я описывал в письмах на имя АэСа и был удовлетворен, когда по приезде в Москву увидел, что кое-что из Франции перекочевало в ее конструкцию.
Досуг каждый из нас проводил по-своему. Я несколько раз побывал в Лувре, ходил в театры и кино, пересмотрел все три постановки МХАТа, которые тот привез в Париж на гастроли.
По случаю гастролей этого прославленного в нашей стране театра, на спектакли которого в Москве было трудно попасть, советское посольство устроило прием, куда были приглашены и мы. Не удовлетворившись довольно скромным возлиянием и закуской а ля фуршет, мы вместе с одним из артистов МХАТа отправились в ближайшее кафе. Там наша компания развернулась на широкую ногу. Когда последние посетители разошлись, хозяева заперли дверь и уселись в сторонке, опустив ставни, мы загуляли, пропустив время закрытия.
Сергей Трефилов был в ударе и разливался соловьем. Андрей Ястребов, оказавшийся поклонником Маяковского, с пафосом прочел «Флейту-позвоночник» и другие стихи поэта. Профессионально, с подъемом, прочел наш новый знакомый артист В.А.Вербицкий большой отрывок из «Медного всадника». Его искусство каким-то чудом прорвало языковой барьер. Хозяева вдруг засуетились, принесли красный томик стихов Пушкина на французском и, улыбаясь, весело повторяли: Пушкин, Пушкин.
В другой раз, тоже после приема в посольстве, к нашему столику подсел высокий пожилой человек. С нами уже сидели два летчика, только что присланные из Москвы – капитан Букин и старший лейтенант Леденев. Непринужденно поговорив о том о сем, он вдруг представился:
