— Я бежал не один, — повторил Хинт, — а вместе со своим товарищем по лагерю. Разве побег из фашистского лагеря — это преступление?
— Я предпочел бы, — услышал Хинт властный голос Жамова, — чтобы соискатель не спрашивал, а отвечал.
— Готов отвечать, — очень тихо сказал Хинт.
— Так расскажите нам, пожалуйста, о вашем побеге, — настаивал тот же властный голос.
— Это обычная история, — начал Хинт, — вряд ли нужно объяснять, почему советские люди убегали из фашистских лагерей или уходили в подполье, чтобы…
— Нас интересуют не все советские люди, а вы, — услышал Хинт.
И в то же мгновение весь зал начал шуметь, грохотать, кричать:
— Позор!
— Хватит!
— Вы забыли, что теперь шестьдесят первый год!
— Это провокация!
Хинт смотрел на бушующий зал и мысленно благодарил всех за поддержку. Ему так не хотелось в этот день рассказывать о фашистской тюрьме, о побоях, пытках, о лагере смерти на торфяных болотах, о побеге — словом, обо всем, что он пережил в те тяжкие времена.
Председатель ученого совета встал и успокоил аудиторию.
— Мы собрались, — сказал он, — чтобы обсудить докторскую диссертацию Иоханнеса Александровича Хинта и определить ее место в отечественной науке, а не для того, чтобы выяснять те или иные детали биографии соискателя, которые, кстати сказать, и без того абсолютно ясны.
И пригласил Хинта на трибуну.
Но сбитый Жамовым с того спокойного состояния, в котором он находился во время прогулки по Ленинграду, Хинт говорил вяло, слишком тихо и неуверенно. Его друзья, сидевшие в зале, считали эту речь неудачной, нелогичной. «Что с ним?» — удивлялась и Хелью Александровна. Но Хинт всего этого не замечал, он говорил как будто только для того, чтобы выполнить просьбу председателя. В душе же Хинт жалел о тех трех годах, которые он посвятил докторской диссертации.
В зале явно симпатизировали Хинту. Это сразу же почувствовал Жамов. После речи Хинта он вышел к трибуне и заговорил о том уважении, которое он питает к Хинту. Потом подверг довольно объективному анализу вступительный раздел диссертации, где речь шла об истории развития науки о силикатных бетонах. И сразу же обрушился на силикальцит, считая его во многом еще несовершенным, неизученным, сомнительным камнем.
— Как можно строить дома на песке? — спросил Николай Петрович.
— Можно! — ответил с места Александр Белкин.
И когда он вышел потом на трибуну, он снова повторил эту фразу:
— Можно строить дома на песке. На том песке, который прошел через дезинтегратор. На том песке, в котором раскрыты его тайны.
Впервые Белкин сообщил о большом промышленном конвейере силикальцита, который создан на новом заводе в Лодейном Поле.
— Мы уже построили кварталы многоэтажных домов, — сказал Белкин, — и те тысячи людей, которые живут в этих домах, незримо присутствуют здесь и голосуют за докторскую диссертацию Хинта.
— И все-таки вы меня не убедили! — крикнул Жамов. — Я отдал строительному делу всю жизнь и считаю, что над силикальцитом еще надо трудиться, прежде чем он заслужит наше признание и право его автора на получение докторской степени.
— У нас есть, — сказал председатель, — сто пятьдесят письменных отзывов, и все они положительные. Нужно ли их зачитывать?
— Нужно!
— Не нужно!
— Хватит!..
Председатель не мог понять, на чем настаивает зал, и предложил:
— Я только перечислю тех, кто прислал нам отзывы.
Хинт услышал имена людей, с которыми он переписывался последние годы, которые создали маленькие кустарные заводики силикальцита. Он не обращался к ним, перед тем как ехать в Ленинград на защиту диссертации. По-видимому, и его, Хинта, судьба кого-то интересует.
Началось тайное голосование.
И, когда объявили, что за присуждение докторской степени Иоханнесу Александровичу Хинту проголосовало двадцать шесть членов ученого совета, а против только три, Хинту устроили шумную овацию.
Он спустился в зал, где в углу последнего ряда сидела Хелью Александровна.
— Чего же ты плачешь? Все хорошо, — протянул к ней руки Хинт.
Но Хелью Александровна не ответила, встала и быстро вышла из зала. Хинт пошел за нею. Он понимал, что в этих слезах были тревожные годы войны и трудные годы послевоенной жизни, годы напряжения и годы лишений, годы терпеливого ожидания и годы разочарований, вся их многотрудная жизнь.
Они вернулись в Таллин ранним утром в воскресенье.
На вокзале их встретили дети с цветами — старшая дочь Анна, младшая Пилля, сын Рейно. Все они принарядились для этого случая, — и у них начиналась новая жизнь.
Семья Хинтов переехала в тот самый «райский уголок», с которого начинается мой рассказ, — в Меривалья, в новый силикальцитный дом. Теперь они жили у самого моря, можно было в любую минуту выбежать из дома, спуститься по тропинке к скалистому берегу и через минуту очутиться в теплой морской воде, или на влажном песке, или в прибрежном лесочке, где соленый ветер несет над миром волнующие запахи йода и сосны, где мелкие рыбешки, выброшенные волной, бьются о камни, где корни вековых деревьев лежат на дорожках, как мертвые змеи.
У них уже появились излюбленные места, и дети тянут отца и мать туда, к морю. Отсюда древний Таллин предстает в новом свете — он как бы поднялся и плывет в безбрежной утренней дымке. Отсюда кажется, что церковь стоит на самом обрыве, стоит как самоубийца. Отсюда и далекие мачты рыбачьих судов приобретают облик каравелл, отправляющихся в кругосветное плавание в поисках неизведанных земель и несметных сокровищ.
Хелью Александровна не поспевает за поэтической фантазией своих детей — она слишком земная, она видит вещи и явления такими, как они есть. Она тоже много читала о каравеллах, неизведанных землях и несметных сокровищах.
Но разве Иоханнес и его друзья не нашли эти сокровища здесь, на берегу моря, или на пыльном шоссе Мяннику? Разве найти какие-то тайны в самом обыкновенном песке было легче, чем совершить далекое путешествие через все моря и океаны на парусниках или каравеллах? Разве проникнуть в песчинку было проще, чем на пустынный остров в океане?
Было время, когда дети играли в силикальцит. В маленькой комнате слышались возгласы: «Не трогай мои камни!», «Это силикальцит!», «Я вырвал его из лап дракона!» Кто бы мог подумать, что не дети, а взрослые люди будут с таким коварством, с такой яростью драться из-за камней. Не из-за драгоценных, а самых обыкновенных, строительных камней — в них всего-навсего смесь песка и извести. Впрочем, все понятия и представления о ценностях уже давно сместились.
— Давайте играть в скороговорку! — кричит Анна и идет к дому.
Это еще осталось с детства, когда Анна скороговоркой требовала: «Хочудомойхочудомойхочудомой». Теперь же играть в скороговорку означает — идти домой.
Все поднимаются и идут в новый, но еще не обжитой силикальцитный дом.
Они долго собирали деньги, чтобы купить блоки, а строили дом всей семьей. Им помогали друзья, братья, соседи.
Хинт просил отобрать для своего дома те блоки, которые по тем или иным причинам отнесены к нестандартным: то ли прочность не та, которая требуется, то ли форма нарушена, то ли внешние поверхности недостаточно гладки. Хелью Александровна же сама хотела принимать участие в сборке дома. Ее нельзя было назвать опытным строителем, но помощником она была отличным. Для многих это казалось удивительным — почему она с рассвета до захода солнца трудится на площадке, где сооружается силикальцитный дом.
Но Хинт все это хорошо понимал.
Для Хилью Александровны силикальцит был не только камнем, искусственным строительным камнем. Со словом «силикальцит» связывалось у нее слишком многое в жизни. В сущности, как только Хинт вернулся домой после войны, как только они начали жить той тихой семейкой жизнью, к которой она всегда стремилась, началась «эпопея силикальцита».
Вместе с мужем Хелью Александровна несла все тяготы и лишения, связанные с многолетними опытами и исследованиями. Хинт приходил домой усталый, всегда чем-то взволнованный, всегда с кем-то спорящий, кого-то убеждающий. Потом появились друзья и враги. Каждый день новые друзья и каждый день новые недруги. Одни оказывались мнимыми друзьями, а другие мнимыми недругами. Все это за день накапливалось, накапливалось, как снежный ком, и к вечеру выплескивалось то ли нервной вспышкой, то ли молчаливой угрюмостью, то ли неожиданным решением — все бросить, пойти вместе с Константином строить дома, не думать о силикальците.
Хелыо Александровна знала: для Хинта силикальцит — это тоже нечто большее, чем камень. Это трудный и сложный период жизни, который определил их судьбу.
Хинт стал популярным человеком, его имя было у всех на устах, и все-таки Хелью Александровна как бы обходила внезапно нахлынувшую славу. Как будто эта слава не касалась ее, к тому же она побаивалась ее. Хелью Александровне казалось, что вместе со славой приходит и зависть и горечь, а порою и разочарование.
