Роберто осторожно перенесли домой на руках, около двух недель он потом пролежал с высокой температурой. Объяснить бы ему после этого, что просвещенный человек может восхищаться народными легендами, но не должен всерьез принимать фей, колдунов, гномов, привидения, все эти остатки древних суеверий. Нет, не объяснили, как следовало бы, – не решились мешать «свободному развитию свободного гражданина», подавлять его волю. Только мама Паола, чтобы он сам увидел разницу между настоящей, научной фантастикой и глупыми выдумками, стала, пока он болел, вслух читать ему «Двадцать тысяч лье под водой» Жюля Верна. Книга была в библиотеке на немецком языке. И опять явный симптом отклонения от нормы: следя за строчками, Роберто за три недели выучился читать по-немецки. (А всего, между прочим, Бартини знал впоследствии семь языков и еще на двух читал, но не говорил). Футболом, плаванием, фехтованием Роберто тоже занимался с таким рвением, так ликовал, побеждая на детских соревнованиях, а потом и на взрослых, что и это в конце концов встревожило отца. Быть первым в спорте похвально, но не собирается же мальчик, следуя новейшим веяниям, превратить спорт в свою профессию?..
Р. Л. Бартини, 1921 г., «лорд Байрон»
Одно время большие надежды барон Лодовико возлагал на своего друга Бальтазаро. Увлекшись под влиянием доктора естествознанием, началами философии и историей, Роберто принялся сочинять историю рода Бартини, но начал ее – с зарождения жизни на Земле… Путаясь, мучаясь, разложив на полу десятки раскрытых книг, исписал кипу листов: рассуждал о происхождении и назначении жизни, о «воплощении, переплетении и взаимопроникновении вещей». И это в тринадцать лет! Зерно и колос, писал он, – одно, поскольку колос вырос из зерна, а зерно – из колоса; мальчик, мужчина и старик – тоже одно… Где оно скрыто, их единое? В первое время барон приветствовал это сочинительство, считая его безобидным упражнением ума под контролем доктора, потом всполошился: у Роберто слишком разыгралось воображение, это могло пойти в ущерб учению.
Попутно с подобного рода блужданиями, временными, как надеялись родители, попутно с успехами в полезных науках, особенно в математике, физике и языках, Роберто овладевал и такими умениями, смысл которых был вовсе уж непонятен его близким и учителям. Мог быстро нарисовать одновременно правой и левой рукой две половины какой-нибудь симметричной фигуры, и если потом эти половины совместить, они оказывались точными, зеркальными отражениями одна другой, образовывали целую фигуру. Лекции в гимназии записывал и как все ученики, нормально: слева направо, – а мог записывать левой рукой справа налево, зеркально, подражая Леонардо да Винчи. И уверял, что все люди так могут: ведь все мы легко делаем симметричные синхронные движения руками!
«Странности» Роберто не исчезали со временем, а лишь усугублялись. Я узнал его, как уже писал, 60-летнего; каким он был в зрелости и молодости, мне рассказал отчасти он сам, очень скупо, некоторые документы, а главным образом его коллеги и друзья, в том числе старейший его друг, с 1920 года, – архитектор Б.М.Иофан. Родился Борис Михайлович в Одессе, учился и долго жил в Италии, и это его биографию, ее подробности, Бартини использовал в «легенде», когда эмигрировал в Россию. Недалеко от Рима Иофан построил виллу для барона Роберто ди Бартини, а на самом деле конспиративную квартиру для коммунистов…
Бартини никогда не ощущал голода, ел по часам, если не забывал взглянуть на часы. А если забывал, то не ел. На всякий случай на столе в большой комнате у него дома всегда стояла какая-нибудь еда. Однажды в КБ он упал в обморок, словно заснул, уронив голову на расчеты. Прибежал врач и определил, что Бартини обезвожен, – оказывается, он и жажды никогда не ощущал. Некоторых общепризнанных правил, норм он тоже не ведал. В последнее наше с ним свидание и расставание, когда он одевался в прихожей, я сказал, что его пальто давно пора сдать в утиль.
– Очень хорошее пальто. Греет.
– Шапка? Ею пол натирать…
– Хорошая шапка!
Я тогда несколько преувеличивал, пальто и шапка у него не были совсем уж никудышными, но все же, хорошо это или плохо, а давным-давно сложились неписаные нормы, в чем прилично ходить человеку определенного общественного положения, а в чем неприлично. Странно было бы, например, директору явиться на работу в джинсовой паре. А Бартини все это было безразлично. Еще до войны однажды большой аэрофлотовский начальник, когда к нему приехал Бартини, вызвал секретаря:
– Пожалуйста, оденьте главного конструктора!
Сняли мерку, принесли со склада новенькую летную форму. Бартини переоделся, а то, в чем приехал, оставил на вешалке в приемной.
Кое-кто считал, что страха он тоже не ведал – был совсем будто бы лишен этого во многих случаях спасительного чувства. В детстве, как рассказывал Роберт Людовигович, быть может, это действительно было так. Потом – иначе. По-моему, он лишь умел подавлять страх, как и другие свои эмоции. Я уже говорил, что видывал его и обиженным, и обозленным. Видел и испуганным. А больше всего он боялся надвигающегося, близкого конца. Но таким Бартини бывал только дома, на людях же держался безупречно спокойно – до такой степени, что мог и впрямь показаться бесчувственным, как и чересчур прямолинейным. Самые лучшие отношения, не говоря уж о плохих, требуют иногда маневра, а он этого не признавал, – может быть, не понимал или не хотел понимать. И бывало – ошибался. К счастью, не всегда.
Тратил он, безусловно, нервы и в делах; только и в делах никогда не хитрил, уверенный, что надо лишь истину выявить – и все немедленно само собой станет на свои места. Так было при столкновении с руководством ЦКБ; в результате Бартини, уже главного конструктора, уволили тогда из авиапромышленности. От дальнейших неприятностей его избавили М.Н.Тухачевский и Я.Я.Анвельт, но ничьей административной помощи, то есть не по существу технического спора, он не искал, а просто встретил на улице Анвельта, случайно, и тот спросил, как работается уважаемому главному конструктору…
Стойкость – не верю, что бесчувственность, – вела Бартини и в истории с жалобой на будто бы неуправляемый самолет «Сталь-7», и в истории с тяжелым дальним сверхзвуковым самолетом. Заключение на этот проект он получил такое: заявленные конструктором характеристики машины не подтвердились, – и, не имея в то время своего ОКБ, обратился за помощью, но опять же лишь за технической, в другое ведомство – к С.П.Королеву.
Обратился, следуя одному из «четырех конструкторских принципов» – их определил однажды, расфилософствовавшись в перерыве между полетами, шеф-пилот довоенного бартиниевского ОКБ Николай Петрович Шебанов:
– Для успеха нам нужно, во-первых, многое знать. Нелишне также знать пределы своих знаний, не быть чересчур самоуверенными. Юмор нам нужен, чтобы не засохнуть, как вот эта ножка стола. А еще нам нужна поддержка в трудную минуту!
В начале 30-х годов С.П.Королев работал в моторной бригаде ОПО-3 – опытного отдела Наркомтяжпрома СССР – под руководством главного конструктора Бартини. Роберт Людовигович не считал себя учителем Королева (слишком коротким оказалось время их совместной деятельности, да и были у Королева прямые учителя: Циолковский, Цандер, Туполев), но что-то он, естественно, дал будущему конструктору ракетно-космических систем. И Сергей Павлович этого не забыл, как не забывал ничего хорошего. Исследования проекта были повторены в одной из лабораторий С.П.Королева и характеристики получены те, на которых настаивал Бартини.
Роберт Людовигович тоже с готовностью и умело помогал другим конструкторам. В переделке пассажирской машины «Сталь-7» в бомбардировщик ДБ-240 он участвовал, руководил работой, но по совместительству – на заводе, где главным конструктором стал тогда Владимир Григорьевич Ермолаев. Впоследствии этот самолет назвали «Ермолаев-2», Ер-2, и справедливо, считал Бартини:
– Володя был настоящим главным, самоотверженно-трудолюбивым, прекрасно образованным, человеком был хорошим и, что самое важное, талантливым. Мы это вскоре заметили. Но пришел он к нам совсем молодым инженером, к тому же в самолетостроении в то время утвердилась правильная в общем, научно обоснованная система разделения труда: каждый конструктор должен был специализироваться в чем-то одном, в одной бригаде – крыла, оперения, аэродинамики, прочности, моторной… В целом система рациональная, однако для проявления таланта именно главного конструктора она оставляла мало возможностей. Знания углублялись, производительность труда конструктора росла, зато круг его интересов суживался.
Посоветовавшись о Володе, мы направили его сначала в бригаду аэродинамики: рассчитай крыло! Оттуда – в бригаду прочности: рассчитай конструкцию крыла на нагрузки, которые сам же определил как аэродинамик. Оттуда – в конструкторскую бригаду: вычерти крыло! Оттуда – на производство. И опять к аэродинамикам: рассчитай оперение! В бригаду прочности: рассчитай конструкцию…
