Опытный рыбак Джиованни доставлял им «фрутти ди маре»: так итальянцы называют разнообразную морскую живность (кроме рыб!), наполняющую корзины и тазы на базаре каждого приморского городка Италии. Этот Джиованни был позже знаменитым препаратором Неаполитанской станции, и, пожалуй, никому не пришлось сидеть в лодке со столькими знаменитыми учеными, со сколькими сидел он.
Здесь Мечников написал свою диссертацию о развитии головоногого моллюска сепиолы, родственницы сепии-каракатицы. Это была первая попытка изучения процессов развития у головоногого моллюска.
Из Неаполя Мечников переехал в Геттинген: его спугнула холера, от которой в Неаполе умерло немало народа.
В Геттингене Мечников хотел поработать у профессора Кеферштейна, но попытка оказалась неудачной. Ученый немец поручил Мечникову для начала отпрепарировать редкую ящерицу. Мечников был плохим препаратором и безнадежно испортил редкостное животное. Кефершейн не просто огорчился: он почувствовал себя кровно обиженным. Они расстались.
Побывав еще в Женеве и снова поработав в Неаполе (холера прекратилась), Мечников вернулся в Россию, в Петербург. Здесь он защитил диссертацию и вскоре получил место доцента в Новороссийском университете, в Одессе.
Через два года он — доцент Петербургского университета и защищает докторскую диссертацию. Мог ли подумать профессор Масловский, глядя на одетого в штатское платье юнца, что тот через шесть лет окажется доктором зоологии! А Мечников не только оказался этим «доктором»: вместе с А. Ковалевским он разделил премию имени Бэра, знаменитого русского ученого (в 1867 году; второй раз он получил эту премию, опять пополам с А. Ковалевским, в 1870 году).
В Петербурге Мечников женился на племяннице профессора-ботаника А. Н. Бекетова[50]. Но вскоре разразилась беда: молодая женщина заболела тяжелой формой туберкулеза.
Для Мечникова настали трудные дни. Он очень любил жену, и ему так хотелось спасти ее. Забросив научные исследования, он брался за всякую работу: лекции, переводы, частные уроки — только бы заработать побольше денег, только бы помочь жене бороться с болезнью!
Петербург — плохое место для туберкулезных. Собрав немного денег, Мечников повез жену на юг, в Италию. Больная верила, что Италия спасет ее, и правда, ей стало там лучше.
В маленьком приморском городке Специи больная понемножку поправлялась. Мечников повеселел и занялся изучением морских животных: море плескалось рядом.
Он изучал развитие многих морских животных. На его рабочем столе медузы сменяли полипов, сифонофоры — ресничных червей. Личинки морских звезд и морских ежей, голотурий и офиур, зародыши головоногих моллюсков — что только не побывало под линзами его микроскопа за годы работ на Средиземном море!
Ему удалось выяснить много секретов развития иглокожих. Он узнал, что морской еж образуется внутри своей рогатой личинки — плутеуса. И когда крохотный морской еж вываливается из остатков покровов личинки, он еще долго носит на своей спине остатки длинных «рук» личинки-плутеуса.
На этот раз к пестрой компании «фрутти ди маре» прибавилась крохотная личинка Баланоглосса.
Баланоглосс — небольшое червеобразное морское животное. Впереди у него торчит хоботок, охваченный сзади словно воротником, который отделяет хоботок от остальной части длинного цилиндрического тела. При помощи хоботка Баланоглосс зарывается в ил или песок на дне моря. Его тело покрыто ресничками и клейкой слизью, к которой прилипают ил и песчинки. Тело Баланоглосса как бы заключено в песочный чехол-трубку. Эта трубка очень непрочная: пошевелится Баланоглосс в песке — и она разваливается. Лежит он в песке неподвижно — и песчинки налипают, снова образуется хрупкий чехол.
Баланоглосс.
У Баланоглосса есть жаберные щели. Они открываются наружу, и они же открываются в его кишечник. Поэтому Баланоглосса называют кишечнодышащим животным. В передней части кишечник образует полый выступ, состоящий из очень своеобразных клеток. Этот выступ считают зачатком спинной струны. А спинная струна — хорда — осевой стержень скелета хордовых животных, в том числе и позвоночных.
Строение Баланоглосса было изучено А. Ковалевским. Жаберные щели, сообщающиеся с кишечником, зачатки спинной струны, некоторые другие особенности строения — все это делает Баланоглосса интереснейшим животным для зоолога.
Личинка Баланоглосса была известна давно. Ее назвали «торнария» и долгое время полагали, что это личинка какого-нибудь иглокожего: она очень похожа на личинок некоторых морских звезд.
Мечников изучил торнарию. Он установил, что она — личинка именно Баланоглосса, а не кого-нибудь другого. Сходство с личинками иглокожих оказалось не только внешним: оно говорило о каком-то родстве между иглокожими и кишечнодышащими. Недалекое будущее показало всю важность этого открытия.
Торнария, личинка Баланоглосса, сбоку (налево) и с плоской стороны (направо): 1 — рот; 2 — заднепроходное отверстие.
А. Ковалевский проследил развитие морского червя Форонис. Он доказал, что загадочное животное, которое было известно зоологам под именем «актинотрохи», не что иное, как личинка червя Форонис. Мечников изучил развитие актинотрохи, проследил ее превращение во взрослого червя.
Работы одного дополняли работы другого, и неудивительно, что в 70-х годах имена «А. Ковалевский» и «И. Мечников» звучали, словно эхо: скажешь «Ковалевский» — откликнется «Мечников», и наоборот. Так продолжалось много лет, несмотря на то, что приятели иногда и не совсем ладили. Нужно сознаться, что виноватым во всяких «недоразумениях» обычно бывал Мечников. Увлекающийся, любящий пофантазировать, он не всегда проделывал свои исследования с той изумительной точностью, которой отличались работы Ковалевского. Недосмотрев что-нибудь, не так поняв увиденное, он начинал спорить и возражать. Проходило сколько-то времени, и он сознавался в своей ошибке. Иначе и быть не могло: препараты Ковалевского были всегда редкостно точны, и спорить против того, что он утверждал, означало спорить против фактов.
В те годы А. Ковалевский и И. Мечников увлекались изучением развития животных.
«Эмбриология — излюбленная наука русских», — говорили иностранцы-ученые в 60-х и 70-х годах.
Почему так?
Учение Дарвина встретило горячий отклик среди русских ученых. Правда, кое-кто из натуралистов оказался на стороне противников Дарвина, но таких было немного.
Иностранцы-дарвинисты занялись в те годы построением «родословных древ» животных. Пусть мало материала! Пусть эти «древа» наполовину плод фантазии. Важно одно: начертить «древо».
Русские зоологи не стали тратить время и силы на сочинение родословных таблиц и вычерчивание сомнительных «деревьев». Изучение развития зародыша дает богатые материалы для выяснения родственных связей животных, для раскрытия хотя бы некоторых тайн истории животного мира. Изучать развитие зародышей полезнее для дела, чем рисовать фантастические «деревья». И русские зоологи занялись этим делом: будут материалы, появятся и родословные таблицы, притом — не плод фантазии, а основанные на фактах.
Ковалевский и Мечников — убежденные дарвинисты — искали подтверждения правоты учения Дарвина в фактах. Они блестяще разработали основы сравнительной эмбриологии — пожалуй, важнейшей науки из тех, среди которых дарвинизм черпает свои наиболее убедительные доказательства.
Торнария и Баланоглосс, актинотроха и Форонис, иглокожие, ланцетник — все это отдельные кирпичи для фундамента того стройного здания, в которое постепенно вырастало эволюционное учение.
Лето пошло к концу. Ехать в Петербург — везти туда жену на смерть. Мечников потерял голову: ехать в Петербург нельзя, не ехать — где жить? И главное — на что жить? Оставить жену одну здесь, в Италии, он боялся, и снова — где достать денег?
И вдруг… в Одессе освободилось место профессора. Двадцатипятилетний Мечников получил кафедру.
Одесса — не Италия, но все же и не Петербург с его туманами. Мечниковы переехали в Одессу.
Увы! Бедняжка не могла жить и в Одессе: чаще и чаще показывалась кровь, слабость все росла.
Про остров Мадейру рассказывали чудеса. Мечников сделал последнюю попытку: повез умирающую жену на Мадейру.
Не оправдала надежд и Мадейра: больной становилось все хуже и хуже.
Весной 1875 года она умерла.
Обезумевший от горя Мечников вернулся в Одессу. Здесь он искал спасения в работе и кипучей деятельности профессора и публициста.
3
В 70-х годах Геккель опубликовал свою «теорию гастреи»[51]. В стадии гаструлы он видел «воспоминание» о далеком предке, общем для всех многоклеточных животных. Не зря же зародыши проходят стадию гаструлы, того самого двухслойного мешка, который Александр Ковалевский назвал двухслойной личинкой в своей работе о ланцетнике.
