Подобно Лермонтову и Гоголю, Пушкин умер рано, и в этом нельзя видеть простую случайность. Можно сказать с Пушкина и начались или, вернее, в это время сказались те нездоровые условия, которые благоприятствовали гибели великих людей нашего отечества. Условия эти лежали, главным образом, в неподготовленности общества. Пушкин болезненно чувствовал губительную силу этих условий, он их с ясностью формулировал, но — как один в поле не воин — не мог их одолеть. Кратко можно сказать, что общество не оберегало своих великих людей, не окружило их благоговением и почетом, не выделяло в их пользу некоторой доли из своего собственного самосохранения. Правда, даже и в своем младенчестве, русская общественность ясно видела носителей искры Божией, а Пушкина даже любила и жадно читала, но, в то же время, совершителей великого подвига и власть имущие, и публика трактовали как обыкновенных людей, подобно ребенку, который одинаково тормошит своих кукол и грошовых, и ценных. Культурного понимания талантов не было. Того ореола, которым, впоследствии, окружен был Толстой, у Пушкина не было. На это жаловался и Пушкин и Лермонтов. Еще Пушкина оберегал и поддерживал кружок из школьных и литературных друзей, которых он пленял своей отзывчивой художественной душой, созданной для поэзии и дружбы. Но этого было мало, потому что это не гарантировало поэта от некоторой части общества, полной тлетворного духа.
Перечисление и описание обстановки и условий жизни поэта лучше всего разъясняет эти условия, особенно, если руководиться оценкой, сделанной самим поэтом.
Особенно много говорил Пушкин о женитьбе, о семейной жизни вообще, об ее значении в деле исполнения человеком долга своего призвания. Многое из того, о чем говорит Пушкин, было известно великим людям по опыту или по догадкам. Некоторые из них, особенно ученные, например, Ньютон, оставались безбрачными по принципу, оценивая тяжесть и трудность семейного долга, который, как им казалось, ляжет как налог, на долг, уже наложенный на них от природы самой профессией великого человека. Пушкин тонко оценивал это возможно столкновение двух видов долга. Уже очень молодым (на 25-м году своей жизни) он смотрит на женитьбу, как на какой-то недостаток. В письме к своему брату поэт говорит: «Всеволожский со мной шутит: я ему должен 1000, а не 500 рублей; переговори с ним и благодари очень за рукопись. Он славный человек, хотя и женится». В этом, вскользь высказанном, но, очевидно, окрепшем мнении поэта о женитьбе и во всем складе и содержании письма ясно слышится нечто, в роде не то недоумения, не то тревоги: «что этот большой ребенок, Всеволожский, делает! о 500 рублях забывает, а жениться собирается». По-видимому, здесь дело идет не об одних только материальных расчетах, связанных с семейной жизнью. Около того же времени (несколько позже), в письме к Вяземскому, снова срывается с уст поэта словцо о женитьбе, тут ясна уже более глубокая оценка. Поэт говорит: «Правда ли, что Барятинский женится? Боюсь за его ум. Законная жена — род теплой шапки. Голова вся в нее уходит. Ты, может быть, исключение. Но и тут я уверен, что ты гораздо был бы умнее, если бы лет и еще десять был холостой. Брак холодит душу. Прощай и пиши». Начало этого письма очень интересно; им как бы комментируется конец, хотя, видимо, это начало служит ответом на какое-либо известие. В начале приведенного письма поэт говорит: «Судьба не перестает с тобою проказить. Не сердись на нее: не ведает бо, что творит. Представь себе ее огромной обезьяной, которой дана полная воля. Кто посадит ее на цепь? Ни ты, ни я, никто. Делать нечего, так и говорить нечего».
Для разъяснения взглядов поэта на теоретическую и практическую сторону семейного начала очень много дает письмо к Плетневу (1830 г.). «Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже тридцати лет жизни игрока. Дела будущей тещи моей расстроены: свадьба моя отлагается день ото дня далее. Между тем, я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни. К тому же московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери — отселе размолвки, колкие обиняки, ненадежные примирения; словом, если я не несчастлив, то по крайней мере не счастлив. Осень подходит, это любимое мое время; здоровье мое обыкновенно крепнет, пора моих литературных трудов настает, а я должен хлопотать о приданом, да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда. Все это не очень приятно. Еду в деревню; Бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм на Каченовского». «Так-то, душа моя, — заканчивает он письмо. — От добра добра не ищут. Черт меня надоумил бредить о счастии, как будто я для него создан. Довольно было мне довольствоваться независимостью, которою обязан был я Богу и тебе. Грустно, душа моя. Обнимаю тебя и целую наших». Через два месяца он пишет тому же Плетневу: «Невеста и перестала мне писать… Каково! то есть, душа Плетнев, хоть я и не из иных прочих, так сказать, — но до того доходит, хоть в петлю. Мне и стихи в голову не лезут, хоть осень чудная: и дождь, и снег, и по колено грязь» (т. е. любимые поэтом условия домоседной творческой работы. — С-кий).
Все это было началом тех семейных невзгод (ох! мелочи жизни!), которые вообще неразлучны с семейным бытом. На великого человека эта сторона семейной тяготы не должна быть взваливаема, он ее не вынесет по причине психического приспособления только к высотам великого призвания: эти высоты не позволяют всякую минуту нырять вниз и погружаться в мелочи (для этого необходимо иное приспособление — там одна, здесь другая тренировка). Но как же быть гениям человечества?
Великому человеку и великому делу необходима особенная хранительная обстановка, сотканная из идей.
Есть женщины, которые становятся первыми прозелитами пророка или основателя религии; другие, забыв себя, провопят весь век в идейной командировке — у изголовья детской или зреющей души; иная всю жизнь остается у постели умирающих — сменяются умирающие — а она неотходя стоит бессменно на дежурстве у сокровища человеческой жизни. Тяжелая служба! Быть неотступным хранителем идейных ценностей, за работой не помнить себя, для идеи забыть весну и лето, день и ночь, и так гореть многие годы — это великая служба… А быть «женою великого человека» — это еще большая и еще более трудная служба: недаром такую службу описал Карлейль и поставил свое описание как надгробный памятник той, которая такую службу прослужила, не сойдя с поста, не выпустив ружья из рук. Такого часового Пушкин был лишен в самую трудную пору своей жизни. Другой няни, кроме Арины Родионовны, он никогда не имел, и этой единственной няне он воздвиг нерукотворный памятник:
Няне Подруга дней моих суровых,
Голубка дряхлая моя!
Одна в глуши лесов сосновых
Давно, давно ты ждешь меня.
Ты под окном своей светлицы
Горюешь, будто на часах
И медлят поминутно спицы,
В твоих наморщенных руках.
Глядишь в забытые вороты
На черный отдаленный путь:
Тоска предчувствие, заботы
Теснят твою всечасно грудь.
Жена Карлейля, няня Пушкина и все эти никому неведомые идеалистки — ведь, это тоже великие люди. Это олицетворенная нравственная гениальность, которая нередко становится ангелом-хранителем для других видов гениальности (художественной, научной)!
Нравственно-великие женщины, незаметно вкраплены в состав человечества, но нередко, всю свою жизнь, остаются незамеченными, подобно тому скромному солдату, который неожиданно для всех, в опасные минуты боя, геройски идет впереди, увлекая своим примером товарищей. Раньше никто его не замечал! Незаметную Арину Родионовну великий поэт заметил и поторопился воздвигнуть ей художественный памятник, еще при жизни. Карлейль, сейчас после смерти своей няни-жены, поставил ей такой же памятник. И всем этим безвестным идеалисткам — этим самоцветным камням, которые начинают ярко светиться, как только гаснет последняя искра их утлой жизни — им также, по примеру поэта, должно торопиться ставить памятники, чтобы человечество не преминуло заметить их в своей среде. Живи Пушкин в Михайловском, под сенью Арины Родионовны или в Тригорском, Россия не имела бы несчастья оплакивать его раннюю смерть.
Пушкин вкусил горькую дозу семейных и житейских мелочей. Денежные дела и счета, оплата чужих или нелепых расходов, сплетни, жизнь среди шума и гама человеческой пошлости — все это утомляло поэта и лишало его того спокойствия и досуга, какой необходим для творчества. А, между тем, поэту нельзя жить без творческого напряжения, как монаху — без молитвы, а студенту — без научной лихорадки. Но вся эта обстановка, которой поэт боялся и в которую вдруг утонул, делала конечную катастрофу почти неизбежной: он получил смертельную рану раньше, чем состоялась роковая дуэль на Черной речке Петербурга. (Она — черная по истине, как черным был и Петербург для поэта!) И как рвалась его душа в провинцию! Кружок друзей, которые были близки поэту и подкрепляли его, уменьшался, и поэт тяжело чувствовал и переживал смерть друзей. В обществе — в его широких кругах было мало светлого. «Наша общественная жизнь, — говорит поэт, — весьма печальна; отсутствие общественного мнения, равнодушие ко всякому долгу, циническое презрение к мысли и к человеческому достоинству действительно приводят в отчаяние». Вопреки тем, которые локализировали причину общественных бед только в представителях власти, поэт смотрел на дело глубже: он видел зло в самом обществе. «На того, — говорит он в письме к жене, — я перестал сердиться, потому что, toute reflexion faite, он не виноват в свинстве, его окружающем. А живя в н…, поневоле привыкнешь к…, и вонь его тебе не будет противна, даром что gentleman. Ух, кабы мне удрать на чистый воздух!»
