Ознакомительная версия.
Увы, «опыт общения с тисом» свелся к тому, чтобы щуриться на него в щели ограды и читать таблички для туристов. Чувствуешь себя вуайеристом, будто глядишь в дверной глазок палаты в Бедламе на несчастного безумца, скорчившегося на полу. Тис словно бы съежился – и из-за неволи, и под бременем прожитых лет, которое тяжко ложится даже на деревянные плечи. Северная половина, тесный пучок толстых узловатых стволов, каждый с овцу в обхвате, пустила несколько относительно тонких сучьев, которые раскинулись по всему загончику, но дальше ограды не растут. Южные стволы держатся на подпорках, а кое-где подпоркой служит сама ограда. Внутри, в дупле, очень темно, и рассмотреть фактуру не удается, но кажется, что стволы мало-помалу превращаются из дерева в камень. Но мне видно кружок из колышков, которые вбили в землю, чтобы очертить прежнюю окружность тиса, когда он был гораздо толще. Когда-то его можно было обхватить вдвадцатером.
Я пытался смотреть на эту сцену в полумраке как на скульптурную инсталляцию – не помогло. В последний раз я видел деревья в клетке на выставке скульптора Энди Голдзуорти под открытом небом. Он расширял неглубокие садовые канавы и делал в них небольшие бассейны из сухой кладки, а в них помещал мертвые дубовые стволы с ободранной корой, уже черные, как уголь, – и эти живописные конструкции, как предполагалось, символизировали сглаживание границ между «культурным» и «естественным». Так что, когда смотришь в эти рукотворные расщелины, видишь не панораму гармонии природы и искусства, а скорее картину леса, вырубленного под огороженное поле: поваленные деревья словно бы уложены вокруг его границ в качестве memento mori. Такой экспонат не станешь обхватывать руками – разве что в надежде вызволить несчастный ствол из тюрьмы.
Но особенно меня огорчило то, каким неинтересным оказался Великий тис. В нем не было ни грана мощи, стиля, увлекательности сюжета, которых так много в лиственных деревьях в двадцать раз моложе. Ни величественных округлостей там, где от сучьев отходит в разные стороны много тонких ветвей, ни самопереплетений, ни загадочных манящих дупел. Но как только я себе в этом признался, мне стало ясно, как самонадеянно было с моей стороны этого ожидать. Ореол истории, внешний блеск, доходчивость нарратива для чтеца-человека – все это не играет в существовании дерева ни малейшей роли, разве что сказывается на том, как с деревом обращаются.
Возле церкви есть паб под названием «Агнец». На вывеске изображена баранья голова в окружении пышных ветвей тиса с ягодами – напоминание, что Великий тис не минует ни один туристический маршрут. Я прошел к нему по тропинке, выложенной из крупных плоских камней, перечисляя про себя всех тех, кто тоже, наверное, проходил мимо «старейшего жителя Фортингэля»: «Люди каменного века… пикты… волки… воины… римские легионы… верующие… и ТЫ». Опять горькая правда, в которой есть доля неудачной шутки. Это мы, мы сами опошляем древние организмы – древние лишь в сравнении с нашей продолжительностью жизни. Загадки древних тисов – были ли они древними тотемами, которые посадили люди неолита, строили ли церкви там, где уже росли эти деревья, – очень соблазнительны, но на самом деле имеют отношение скорее к особенностям нашей общественной жизни, а не к жизни самого тиса. В Фортингэле все устроено так, что невозможно увидеть дерево без всего того, что мы ему навязали, как будто мы надеемся, что, выявив его происхождение, раскроем тайну пристрастий и верований наших забытых предков. А само дерево – дерево ради дерева – отступает на второй план. Оно уже напоминает неодушевленный камень, заключенный в пространстве, которое мы ему определили, камень, который того и гляди превратится в очередную плиту на туристическом маршруте.
* * *
Деревья-ветераны в Европе стали особо отмечать в конце XVII века, во времена великой экспансии. Они были и частью природы, которую мы учились все больше ценить, и объектами недвижимости. Оказалось очень кстати, что они укоренены на одном месте и с годами становятся не только заметнее, но и явно монументальнее. Большие старые деревья увязывали конкретные места с долгими историческими периодами – в этом с ними могли соперничать лишь большие старые дома. «Как приятно, – писал в 1699 году ученый-мелиоратор Джон Уорлидж, – когда границы и пределы твоей собственности охраняются и подтверждаются из поколения в поколения подобными живыми, растущими свидетелями»[29]. Большие деревья и сами были собственностью – входили в то, что называется наследием. Зачастую их называли в честь людей. Уэслианские буки, Ньютонова яблоня, огромное количество королевских дубов… Как-то меня познакомили с восьмисотлетним дубом в Дорсете, который звали Билли Уилкинс, как будто это был растительный отпрыск семейства местных землевладельцев. Однако тисы, насколько мне известно, человеческими именами не называли. Даже камберлендские деревья из знаменитой поэмы Вордсворта «Тисовое дерево» и те называются лишь «братская Четверка / В Борроудэйле» (Пер. В. Савина). Из тисов с их мрачным обликом и ядовитой листвой редко получались как символы общественного положения, так и украшения увеселительных садов. Открытие, что некоторые очень крупные тисы, растущие теперь на привилегированных территориях церквей, насчитывают тысячи лет от роду, было сделано лишь в середине XVIII века, когда внезапно пробудился интерес к древностям. И тогда же начался уже знакомый нам процесс: дикий организм все сильнее отрывался от природы. По поводу значения старых тисов выдвигались самые разные гипотезы и контргипотезы, но у них была одна общая черта: тис воспринимался как приложение к человеку.
Первым измерил Фортингэльский тис натуралист Дейнс Баррингтон в 1770 году: у него получилось 52 фута (16 метров) в обхвате. Спустя два года рулетка его друга Томаса Пеннанта дала другое число – 55 футов 6 дюймов, что показывает, как трудно точно измерить такие массивные создания[30]. И Баррингтон, и Пеннант состояли в переписке с Гилбертом Уайтом, так что либо они вдохновили Уайта на исследование тиса во дворе его собственной церкви в Селборне, либо, наоборот, сами вдохновились его изысканиями. Уайт понимал, что этот тис очень древний, и считал, что он «ровесник церкви», которая датируется концом XII века: видимо, добрый христианин в нем не был готов к тому, какие выводы придется сделать, если тис окажется еще старше. Собрав все возможные объяснения, почему такие деревья растут в церковных дворах, Уайт расположил их по ранжиру со свойственной натуралисту дотошностью. Он считал, что они, вероятно, дают тень «самым уважаемым прихожанам»; служат защитой от ветра; обеспечивают запас квазипальмовых веток для пасхальной недели; а может быть, ядовитая листва должна отпугивать коров от церковного двора; но скорее всего тис служит «эмблемой смертности из-за своего похоронного вида». Самый популярный миф – смесь патриотизма и фантазии – состоял в том, что тисы выращивали, поскольку их древесина шла на луки. Однако эта версия упускает два важных обстоятельства: луки предпочитали делать из менее ломкой древесины испанских и итальянских тисов, а кроме того, их вырезали именно из стволов тисов, и из одного дерева получалось три, самое большее четыре лука. Так что в результате избранное дерево исчезло бы с церковного двора.
Популяризация тисов сказалась на быте самой деревни Фортингэль. В 1833 году антиквар доктор Патрик Нил писал, что существует черный рынок сувениров из древесины Великого тиса. Кусочки дерева отрезали и откалывали «местные жители, чтобы делать из них ложки, чашки и другие памятные безделицы, которые так часто покупают приезжие». Мода на друидов, возникшая в XIX веке, стала причиной воровства иного рода – присвоения интеллектуальной собственности. Друиды-реконструкторы, невзирая на отсутствие объективных данных, объявили, что тисы – священное дерево их культа, что их систематически высаживали вокруг источников и других священных мест и что христианские церкви, при которых растут тисы, выстроены на местах друидических святилищ. Первым заявил, что тис – личное дерево Иеговы, Годфри Хиггинс в книге “The Celtic Druids” («Кельтские друиды»), изданной в 1829 году.
Другую точку зрения на друидическую теорию предложил географ Воган Корниш в сороковые годы ХХ века. Корниш был ученым-энциклопедистом, в сферу его интересов попадало и влияние волн на формирование прибрежной линии морей, и эстетика пейзажей и ее связь с историей человечества. В своем классическом труде “The Churchyard Yew and Immortality” («Тис на церковном дворе и бессмертие»), увидевшем свет в 1946 году, Корниш предполагает, что для древних жителей Британии тис мог быть священным, однако утверждает, что вечнозеленая листва тиса делает его символом бессмертия, а не смертности, как считал Уайт. Христианская церковь сделала тис символом вечной жизни. О том, когда это произошло, Корниш говорит без особой уверенности: возможно, обычай сажать тисовые деревья в церковных дворах в английской сельской местности возник благодаря норманнам, для которых тис имел то же значение, что кипарис для жителей южных краев.
Ознакомительная версия.
