Хильда промолчала.
— Для меня остается загадкой, — многозначительно продолжал Макфарланд, — неразрешимой загадкой, почему преступление было совершено именно в нашей школе. Ведь убийце должно быть известно, как известно любому работнику школы Джефферсона, от истопника до директора, о ваших выдающихся успехах в расследовании подобных дел в прошлом. Преступник совершил непоправимую ошибку.
— Я склонна думать, что это не было ошибкой, — проронила она, но Макфарланд ее не слышал.
— Будем считать это божественным предопределением, — продолжал директор. — Преступник, по-видимому, не знал или забыл о вас. В любом случае, вы были очевидцем его злодеяния и наверняка видели и слышали многое, что поможет вам легко раскрыть преступление. Не так ли?
— Боюсь, что не так. Похоже, в этот вечер я была глуха и слепа.
Макфарланд пропустил ее слова мимо ушей.
— Мне очень жаль, что пришлось уйти из школы в два часа пополудни, отменив последний урок в восьмом классе, поскольку я слегка простудился. — Он снова чихнул и вынул платок. — Если бы я был на месте, как обычно, до пяти часов или около того, этот несчастный случай, возможно, не произошел бы. Подумать только! Когда я сидел здесь, в кабинете, и преспокойно писал свое ежедневное эссе, в это время в храме науки, вверенном моему попечению, происходило…
Он потянулся к огромной, похожей на гроссбух тетради, покоившейся ровно по центру стола. Хильда знала о предмете гордости Макфарланда — тот ежедневно в течение многих лет писал по одному эссе в день — о чем угодно, что возбуждало его фантазию. Целая полка в его кабинете была отведена таким гроссбухам, исписанным его бисерным почерком. Хильда не впервые видела эти тетради, ей даже было доверительно предложено, будь на то ее желание, познакомиться с их содержанием: «Сумерки», «Мой сад», «Вечная молодость», «Дети», «Загадка Востока», «Дружба» — литературный горизонт Уолда Эмерсона Макфарланда был столь же широк, сколь узок его практический опыт.
— Как бы там ни было, — дерзко перебила его Хильда, — для завтрашнего эссе у вас будет новая тема, не так ли? Может быть, «Утонченное искусство убивать»?
Макфарланд покраснел.
— Но, дорогая мисс Уайтерс, подобное название уже было использовано… более столетия назад…
Хильда читала де Куинси, читала «Как совершить убийство» Дэнни Эхирна, но не стала развивать эту тему и решительно поднялась со стула:
— Я сделаю все, что в моих силах. Не слишком надейтесь на успех, но я постараюсь, если, конечно, мне не помешают. А сейчас извините — у меня был очень тяжелый день.
В Макфарланде неожиданно пробудилось гостеприимство.
— Разумеется, разумеется, дорогая мисс Уайтерс! Вы пришли сюда в такую ужасную погоду, я просто не могу отпустить вас без угощения. Не угодно ли чашку чая, — и он позвал жену: — Кристэл! Миссис Макфарланд будет счастлива присоединиться к нам.. — Кристэл! — И он кинулся разжигать стоявшую на столе спиртовку.
Тяжелый занавес, разделявший комнату пополам, раздвинулся, и появилась высокая, грозного вида дама в широком китайском халате, украшенном золотыми драконами, пожирающими свои хвосты. Ее голые ноги были обуты в плетеные сандалии, тонкие вьющиеся волосы подвязаны золотистой лентой. В руке она держала увядший пион.
Хильда поздоровалась с лучшей половиной мистера Макфарланда.
— Я так счастлива, — произнесла миссис Макфарланд хриплым голосом и, переложив пион в левую руку, протянула правую Хильде. На ощупь рука напоминала снулую рыбу.
Кристэл Макфарланд — сама она предпочитала, чтобы ее называли мадам Хризантема (одно из последствий ее увлечения нумерологией), — была экзотическим продуктом многочисленных «измов» и «логий», заполнивших наш мир. Начинала она хористкой методистской церкви в Миннесоте, затем изучала брахманизм, была последовательницей (перечисляю в порядке смены ее увлечений) сестры Эммы, принца Радипура, прорицательницы Марджори, миссис Эдди и, наконец, Николая Рериха. А теперь она просто-напросто наслаждалась безмятежным существованием, выработав свою собственную идеологию — что-то среднее между ипохондрией и новым мышлением, взяв из них, по мнению мисс Уайтерс, все самое дурацкое. Кроме того, она увлекалась ориенталистикой, пальцы ее были унизаны множеством колец, украшенных нефритами (из Невады) и скарабеями (с 14-й стрит). Галантно улыбнувшись, она улеглась на длинную кушетку, стоявшую рядом с кофейным столиком.
— Согласитесь, есть что-то волнующее в церемонии заваривания чая, — начала она изысканную беседу. — Я вся трепещу от чайного аромата,
Хильда невольно пожалела директора — стоит ли смеяться над его странностями, попробуйте не быть странным, если вам приходится жить с такой полуиди-откой-полуинвалидкой.
Откуда-то из глубин стола Макфарланд вынул лимон и продемонстрировал гостье:
— Вы конечно же предпочитаете чай по-русски?
Поколебавшись, Хильда все же осмелилась:
— Если вас не затруднит, я бы предпочла с молоком.
— Молоко внизу, в леднике, сейчас принесу, — он отложил лимон и исчез.
Мадам Хризантема помахала в воздухе пионом.
— О чай! — томно прошептала она. — Что бы я делала без его аромата. Уолд так часто оставляет меня одну. Если бы у меня не было цветов и чая…
— Одну? — переспросила Хильда.
— О да! Каждое лето он уезжает в наше имение в Коннектикуте, а я остаюсь совершенно одна. И сегодня — пока мой Уолд весь вечер гулял, проникаясь настроением для своего нового эссе «Тротуары», я лежала на кушетке, вдыхая аромат пионов. Я проникала в их душу!
— Гм, — хмыкнула Хильда, поднялась, как бы невзначай подошла к столу. Мадам Хризантема так глубоко проникла в душу пиона, что забыла обо всем на свете. Хильда наклонилась над столом, придвинула тетрадь. Вверху страницы стояла дата — пятнадцатое ноября, под ней мелким почерком Макферланда, с росчерками и завитушками, выписано название «Тротуары», дальше страница белела пустотой.
— Гм, — удивленно подняла брови Хильда, возвратилась на свой стул, молча выпила чай под аккомпанемент занудных речей Макфарланда и вздохов его жены, после чего удалилась. Директор проводил ее до двери.
— Я счастлив, что вы согласились послужить нашей школе, а также правопорядку и справедливости, и взяли это дело в свои руки, — Макфарланд был сама любезность. — Я распоряжусь, чтобы вам нашли замену.
— Думаю, в этом нет необходимости, мистер Макфарланд. Мне удастся узнать гораздо больше, если все будет по-прежнему. Пусть лучше преступник не догадывается, что я напала на его след. Как вы полагаете?
— Полагаю, — директор замялся, — расследование может вызвать необходимость выехать из Нью-Йорка. Я бы рекомендовал вам отправиться на Юг, на родину мистера Стивенсона. Полагаю, это где-то в Вирджинии. Я как-то сильно сомневаюсь в этом молодом человеке и подозреваю, что исследование его прошлого поможет пролить свет на это дело.
— Возможно, вы правы, — задумчиво произнесла Хильда. — Нужно все взвесить. Надеюсь, я могу действовать так, как считаю нужным?
— Конечно, конечно, — торопливо заверил ее Макфарланд, — несомненно.
Недослушав директора, Хильда вышла на улицу. Пройдя квартал, оглянулась на унылый серый дом и подумала вслух:
— Хорошенькое дельце! Что за сумасбродная затея — отправить меня в Вирджинию! Да пока я вернусь, здесь и без меня разберутся! Нет уж, не выйдет, — объявила она, но слышали ее только дождь и ветер.
16 ноября 1932 г.,
7.00Всю ночь детективы Аллен и Барнс не покладая рук колдовали над беднягой Андерсоном. Раз за разом обрушивали на него каверзные вопросы, и после каждого такого шквала Андерсон с остекленевшими глазами откидывался на стуле и судорожно хватал ртом воздух. Инквизиторы тоже притомились — раскраснелись, охрипли, пот стекал с них в три ручья, терпение лопалось. Но Андерсон упрямо молчал, неприступный как скала.
Памятуя угрозу мисс Уайтерс, полисмены применяли к истопнику исключительно гуманные, а точнее говоря, бескровные методы воздействия. Лампа с блестящим отражателем посылала сотни ватт в лицо сидящему на жестком стуле преступнику. На столе перед ним лежала пачка сигарет и стоял запотевший графин с водой, дожидавшиеся, когда же тот сам, добровольно, признается.
Все, буквально все было испробовано, даже подсаживали в камеру переодетого сыщика, но безрезультатно: Андерсон молчал. Закоренелый во грехе, он не проявил ни малейшего желания «чистосердечно признаться и тем самым облегчить свою участь». Как последнее гуманное средство перед ним поставили бутылку виски и стакан. Приманка произвела на шведа совершенно неожиданное действие: он закрыл глаза и с отвращением отвернулся.
