Коллектив авторов - «И вечной памятью двенадцатого года…»

Ознакомительная версия.

Старообрядцы верили, что истинный царь сможет собрать войско для борьбы с Антихристом. Но как возглавлять войско должен достойный человек, так и само войско должно состоять из угодных Богу воинов. Такими войнами на протяжении всей русской истории, в понимании старообрядцев, были только казаки и стрельцы, которые либо пострадали за веру, как стрельцы во время бунтов конца XVII в., либо до сих пор сохраняют веру и терпят от этого притеснения, как казаки. Казаки, будучи профессиональными военными, а также в большинстве своем староверами, как никто другой подходили на роль борцов против войска Антихриста. Поэтому в сочинениях старообрядцев вся надежда возлагается на то, что «казаки урядою брадатыя со кр[ес]тами, окроме бреемых»135 выступят против Наполеона под предводительством истинного царя, и только они смогут побороться с Антихристом. Как известно, казаки Уральского и Оренбургского войск были постоянными участниками военных походов русской армии эпохи Наполеона: итальянского и швейцарского походов А. В. Суворова (1799–1800), войны с Турцией (1806–1812), русско-прусско-французского противостояния (1806–1807)136. Не обошла их стороной и война 1812 г., оставившая глубокий отпечаток в жизни и быте вернувшихся на Урал казаков.

Несмотря на то, что ни власть Антихриста так и не была установлена во время войн с Наполеоном, ни пришло Царство Божие на землю, произведения о «Аполионе-Антихристе» продолжают переписываться на протяжении всего XIX в. Староверы не перестают верить в скорый приход Антихриста и последующее блаженство на небе для праведников. Несмотря на отличия в отношении к власти и «миру» между старообрядческими толками, а также различное понимание и трактовку времени и формы прихода Антихриста, эсхатологические сюжеты не теряют своей значимости не только в XVIII–XIX вв., но и в XX в. Самыми радикальными течениями любая власть – императорская или советская – расценивалась как власть Антихриста, а природно-климатические катастрофы лишь «подливают масла» в огонь. Вера в наступление последних времен, а также попытки либо предугадать, либо вычислить их наступление, всегда были и будут одной из важнейших элементов религиозной культуры староверов.

С. И. Ермоленко

Статья посвящена 1812-му году – переломному в личной и творческой судьбе К. Н. Батюшкова. Рассматриваются произведения, созданные под впечатлением событий 1812 г. и Заграничного похода русской армии 1813–1814 гг., участником которого был поэт. Отмечаются изменения в лирике Батюшкова, связанные с пересмотром прежних эстетических принципов. Обосновывается новаторство поэта в разработке военной темы, обнаруживающееся в трансформации традиционных жанров (элегии, послания), что обогащало русскую поэзию и открывало новые пути ее развития.

Ключевые слова: К. Н. Батюшков; война 1812 г.; личная и творческая судьба; лирика; элегия; послание; традиции и новаторство.

«В половине 1812 г., – писал обозреватель журнала «Сын отечества» (1815) Н. И. Греч, – грянул гром, и литература наша сначала остановилась совершенно, а потом обратилась к одной цели – споспешествованию Отечественной войне. В продолжение второй половины 1812 г. и первой 1813 г. не только не вышло в свет, но и не написано ни одной страницы, которая не имела бы предметом тогдашних происшествий»137.

В ряду первых «страниц», посвященных войне 1812 г., были и принадлежащие К. Н. Батюшкову, не только современнику, но и участнику тех исторических событий.

В июне 1817 г. в письме к В. А. Жуковскому К. Н. Батюшков с грустью вопрошал: «Какую жизнь я вел для стихов! Три войны, все на коне и в мире на большой дороге. Спрашиваю себя: в такой бурной, непостоянной жизни можно ли написать что-нибудь совершенное?»138. Батюшков действительно был участником «трех войн»: войны с Наполеоном 1807 г. (в битве под Гейльсбергом, в Пруссии, его, полумертвого, извлекли из груды раненых и убитых товарищей; рана была настолько тяжела, что поэт даже «боялся умереть не в родине своей»); шведской кампании 1808–1809 гг.; в составе русской армии, разгромившей Наполеона, Батюшков участвует в Заграничном походе и в 1814 г., «покрытый пылью и кровью» (как он скажет в письме к своему другу поэту Н. И. Гнедичу от 17 мая 1814 г.), вступает в побежденный Париж.

1812-й год становится переломным в личной и творческой судьбе Батюшкова. Под влиянием исторических событий эпохи новые идеи и образы входят в его поэзию и изменяют ее характер. Из-за болезни Батюшков не может сразу принять участие в военных действиях (он уже находится в отставке после шведской кампании). Батюшков пишет Н. И. Гнедичу в октябре 1812 г. из Нижнего Новгорода, где собралась «вся Москва»: «От Твери до Москвы и от Москвы до Нижнего я видел, видел целые семейства всех состояний, всех возрастов в самом жалком положении; я видел то, чего ни в Пруссии, ни в Швеции видеть не мог: переселение целых губерний! Видел нищету, отчаяние, пожары, голод, все ужасы войны и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя»139. «Строки этого письма, – замечает В. А. Кошелев, – и по тональности, и по лексике совпадают с посланием “К Дашкову”»140.

Послание «К Дашкову» будет написано чуть позже, через несколько месяцев, под впечатлением трех (1812–1813) посещений разоренной и сожженной Москвы. Однако письмо можно рассматривать как своеобразный прозаический набросок будущего стихотворения: точные и емкие поэтические формулы еще не вызрели, но уже определился его пафос, эмоциональная доминанта, обусловленные личным потрясением поэта – очевидца событий, что подчеркнуто многократно повторенным глаголом видел:

Это настойчиво звучащее я видел, четырежды (как и в цитировавшемся выше отрывке из письма) повторенное, подчеркивает авторскую установку на достоверность изображаемого. Об этой достоверности свидетельствуют воспоминания современников:

…все было в пламени. Вся полоса воздуха над городом превратилась в огненную массу, которая изрыгала горящие головешки; а вследствие расширения воздуха от теплоты буря еще более усиливалась; никогда небо в своем гневе не являло людям зрелища ужаснее этого!

…был самый жесточайший пожар; весь город был объят пламенем, горели храмы Божии, превращались в пепел великолепные здания и домы; отцы и матери кидались в пламя, чтобы спасти погибающих детей, и делались жертвою их нежности. Жалостные вопли их заглушались только шумом ужаснейшего ветра и обрушением стен. Все было жертвою огня142.

На эффект достоверности работает не только реальность события, которое становится источником переживания в стихотворении, но и некоторые детали его текста. Это, во-первых, реальность адресата: Дмитрий Васильевич Дашков (1784 –1839) – литератор-карамзинист, один из основоположников «Арзамаса», впоследствии министр юстиции, приятель Батюшкова. Во-вторых, упоминающийся «израненный герой» – генерал А. Н. Бахметьев (1774–1841), отличившийся в Бородинском сражении, где он был тяжело ранен. Батюшков был зачислен адъютантом к Бахметьеву, но из-за болезни последнего он, как известно, во время Заграничного похода русской армии стал адъютантом генерала Н. Н. Раевского, прославленного героя Отечественной войны 1812 г., при котором «с лишком одиннадцать месяцев» поэт был «неотлучен, спал и ел при нем»143.

Вместе с тем отмеченный повтор (я видел) сообщает необыкновенную экспрессию, динамизм лирическому переживанию, вызываемому стихотворением. Силу эмоционального воздействия этого повтора ясно ощутил чуткий профессиональный читатель А. С. Пушкин, оставивший на полях личного экземпляра «Опытов в стихах и прозе» Батюшкова, где было опубликовано «К Дашкову», против строк: «Я видел бледных матерей… Я на распутье видел их…» – помету: «прекрасное повторение»144.

Столь сильный эмоциональный посыл, заданный с самого начала взволнованным обращением Мой друг! (далее еще дважды повторенным) и отмеченным выше многократным повтором (я видел), поддержан и усилен анафорическим началом последующих строк:

Ознакомительная версия.