Полистаем и взглянем.
Дрожи, тиран! И ты, предатель,
Переползавший рубежи,
Ты, подлых замыслов создатель,
Перед расплатою дрожи!
К оружью, граждане, вас батальон зовет!
Вперед! Пускай земля кровищу гадов пьет.
Руже де Лиль
К оружью! На Бастилию! Отмщенье!
В бой, буржуа! Ремесленники, в бой!
Марш-марш вперед! Все будет нашим.
Нам — набережные, Лувр, Отель де Виль.
Войдем мы к вам, подразним вас, попляшем
Там, где сияла в позолотах гниль.
Жан-Пьер Беранже
Лишь молодость несли они тебе в подарок,
Крича: «Свобода! Смерть тиранам! Победим…»
Дворцовой оргии беспечные обжоры,
Рты распорол вам смех, вино туманит взоры.
Мерзавцы! Их покой во Франции не вечен!
Защелкает мой бич по спинам человечьим…
Ну что же, мошенники, кретины и громилы!
Не мешкая, к столу! Вас подлость истомила.
Пора вставать! Настало завтра!
Бушует полая вода.
Плевать на их картечь и ядра!
Довольно, граждане, стыда!
Встать на хозяина и челядь! Побороть их!
И эти кулаки, свой правый суд творя,
Сшибали королей, сшибут прислугу быстро.
Что стоит расшатать ступени их чертог,
Колонны сдвинутся, и разом рухнет он.
Виктор Гюго
Вновь зорю протрубил год девяносто третий.
Воззвал к республике, к любимице столетий
Париж, — и выблевал на свалку, разъярясь,
Бонапартийский блеск и вековую мразь.
Эжен Потье
Нет! С мерзкой стариной произведен расчет!
Народ — не стая шлюх. Не прихоть нас влечет
Срыть и развеять в прах Бастилию в мгновенье.
Меж тем как рыжая харкотина орудий
Вновь низвергается с бездонной вышины…
Укройте мертвые дворцы в цветочных купах,
Бывалая заря вам вымоет зрачки.
Как отупели вы, копаясь в наших трупах,
Вы, стадо рыжее, солдаты и шпики!
Принюхайтесь к вину,
к весенней течке сучьей!
И мщенье? — Ничто!.. Ну, а если хотим
Мы этого? Гибните, принцы, купцы,
История, кодексы права, дворцы!
Кровь! Кровь! Ибо голод наш не насытим.
Все силы на мщенье! Террор начался…
Артюр Рембо
О бойня скотов, королевская гибель!
О мертвая свора седых королей,
Своей родовою болезнью болей…
Гийом Аполлинер
Его величество директор ищет сам
Голов и мертвых тел. Он хочет разобраться
В кровавых действиях…
Жан Кокто
Делая все эти выписки, я вовсе не хочу тем самым сказать, что вполне сочувствую приведенным цитатам, в том числе и их лексической стороне. Как переводчик я едва ли взялся бы за стихи, где то и дело мелькают словечки «свора», «гады», «харкать», «блевать», «мерзавцы», «сучья течка», «шлюхи», «сволочь», «гниль», «кретины», «шпики», а как поэт едва ли стал бы жаждать в своих стихах крови, кровищи, смертей, террора. Меня всегда смущали, например, строчки Маяковского «Пули, погуще по оробелым, в гущу бегущих грянь, парабеллум!»
Если люди уже оробели и уже бегут… то есть, по сути дела, стрелять в бегущую толпу, в бегущую массу. Во всяком случае, не поэту призывать к таким действиям.
Но французские революции — как бы к ним ни относиться — были, и французские поэты о них писали, и поэзия Франции столь обширна, богата и разнообразна, что каждый переводчик найдет в ней что-нибудь соответствующее своим пристрастиям, темпераменту, убеждениям, короче и проще говоря — по душе.
Вот почему книга Павла Антокольского «Два века поэзии Франции» воспринимается не как разношерстный сборник «с миру по нитке», а как монолитное целое, спаянное личностью переводчика, который сам есть наш славный поэт Павел Григорьевич Антокольский.
Что касается художественного уровня переводов, то о нем распространяться не приходится. Он (перефразируя строку из предисловия автора к этому тому) полностью соответствует тому, что Антокольский делал в собственной поэтической работе.
Артист выходит на сцену, и в зале, как всегда в таких случаях становится совершенно тихо. Тишина ожидания. На сцене заслуженный артист РСФСР Вячеслав Сомов из Театра Советской Армии. Но теперь он вышел к зрителям не как драматический актер, а как чтец, как мастер художественного слова.
Что он сейчас будет читать? Есенина, Блока, Маяковского, «Маленькие трагедии» Пушкина, отрывок из «Тихого Дона», лирику Щипачева, поэму Твардовского?
— Современный бельгийский поэт Жан Дипрео. «Спичка».
Слушателям уже интересно. Много ли они знают о том, что пишут и как пишут бельгийские поэты, и в частности Жан Дипрео. А ведь в программе вечера значатся и французы Жак Превер и Артур Рембо, Луи Арагон и Гийом Аполлинер, Гийевик и Марсенак; и испанские поэты Федерико Гарсиа Лорка и Антонио Мачадо; и кубинец Николас Гильен; и чилиец Пабло Неруда; и Фрост из Соединенных Штатов Америки; и молодой соотечественник Фроста — Формингетти.
Оговорюсь с самого начала. Перечислив ряд русских замечательных имен, а потом ряд имен поэтов Запада, я, разумеется, не хотел никакого сопоставления. Просто я хотел подчеркнуть своеобразие программы и творческого лица артиста. Мало ли людей читают у нас со сцены и Есенина, и Блока, и Твардовского, и Симонова, но много ли читают Превера и Лорку?
Итак, Жан Дипрео. «Спичка»:
Она была маленькой спичкой,
Юной и стройной спичкой,
В красном платьице скромном.
Непринужденно, как бы о чем-то несущественном, пустяковом начинает рассказывать чтец. Как же еще можно и рассказать о спичке? Но что-то неуловимое, тонкое происходит интонацией, вроде бы по-прежнему непринужденной и беззаботной, но теперь заставившей насторожиться всех людей, а их в зале около тысячи:
Но однажды она случайно
Задела шершавую стенку
И мигом вспыхнула ярко.
И первому встречному щедро
Она отдала свое пламя —
Юная, стройная спичка
В красном платьице скромном…
Почему насторожился зал? Неужели жалко спичку — из пятидесяти, лежащих в коробке? Или, может быть, из беззаботности интонации, легкой веселости смутно возник стрекозы-девчонки, большеглазой, рыжеволосой, гибкой. Но ведь об этом нигде не сказано, а сказано, что
Юная, стройная спичка
В красном платьице скромном…
Теперь оно стало черным… —
произносит артист так, что весь зал вздрагивает. Нет, тут не до шуток, зачем вздрагивать, если речь идет о спичке:
Лежит она в куче пепла
Среди обгоревших спичек,
Брошенных,
Жалких,
Потухших… —
эти слова тяжелые. Произнося каждое слово, артист сокрушенно кивает головой, и зал, как бы загипнотизированный, тоже кивает вслед за артистом.
О, если бы принц заметил
Юную, стройную спичку!
Ну вот, опять принц, сказка. Легкая разрядка в зале. И наконец к слушателям летит последняя фраза:
Но у принца… была зажигалка.
(Перевод М. Ваксмахера)
Тысячи человек ахают в один голос, смеются, пораженные неожиданным, блестящим поэтическим ходом! Безделушка? Забавная миниатюра? Нет, глубокое социальное стихотворение.
А со сцены уж звучит Превер. У человека, который не ел три дня и три ночи и который стоит перед богатой витриной, начинается голодный бред:
Сардины в банке. Крутые яйца,
Кофе со сливками,
Кофе с ромом.
Кофе со сливками.
Сбитые сливки.
Убитые сливки.
Кофе с кровью…
Чтец и сам вздрогнул, как если бы шел, шел и вдруг ступил в лужу теплой крови. Но стихи продолжаются:
