Поскольку Соловки были лагерями «особого назначения», то на их обитателей амнистия не распространялась; так что перед очередной амнистией на Соловки завозились многочисленные партии заключенных с материка, которых ОГПУ желала «уберечь» от амнистии.
До середины 20-х гг. у политических были привилегии: их не заставляли работать, жили они отдельно (некоторые даже имели семьи). Контрреволюционеры же помещались вместе с уголовниками-рецидивистами, что существенно усугубляло их страдания. Осуществляемые на острове работы первоначально касались хозяйственного обслуживания лагеря: торфо- и лесозаготовки, лесосплав, рыбные промыслы. Со временем Соловецкие лагеря стали обслуживать также ОГПУ, а к началу 30-х гг. были включены в Госплан.
Соловецкие лагеря прославились величайшим произволом местного начальства (которое состояло отчасти из провинившихся работников ОГПУ, тоже заключенных). «Нормальными» явлениями были избиения без повода (иногда до смерти), морение голодом и холодом, индивидуальное и групповое изнасилование женщин, выставление летом на «комарики», а зимой – на обливание водой. Приблизительная численность заключенных Соловецких лагерей по некоторым источникам составляла в 1923 г. 4 000 человек, в 1927 г. – 20 000, в начале 30-х гг. – около 650 000 человек (вместе с отделениями на материках)[124]. Примерно пятая часть всех заключенных приходилась на уголовников.
Из-за неподготовленности лагеря к зиме много людей погибало от холода. Иногда до 1/3 умирали в результате эпидемий. В 1929 г. от тифа погибло около 20 % лагерного населения.
Сведения, просачивающиеся в мировую прессу о небывалой системе пыток и издевательств, практикующейся в северных лагерях, вызывали обоснованное беспокойство в Европе.
«…Необходимо, чтобы европейское общественное мнение потребовало прекращения издевательств над человеком», – взывал корреспондент «Голоса России», сообщая о неописуемых ужасах, творившихся в 1921–1922 гг. в концентрационных лагерях в Холмогорах и Порталинском монастыре [125].
«…Ужасы, творящиеся в концентрационных лагерях Севера, не поддаются описанию. Для человека, не испытавшего и не видевшего их, они могут показаться выдумкой озлобленного человека…»[126].
«…Холмогорский концентрационный лагерь. Этого лагеря просто-напросто не было до мая 1921 г. И в верстах 10 от Холмогор партии прибывших расстреливались десятками и сотнями. Лицу, специально ездившему для нелегального обследования положения заключенных на севере, – пишет С. П. Мельгунов, – жители окружных деревень называли жуткую цифру 8 000 таким образом погибших»[127].
«Концентрационные лагеря, – говорили заключенные-эсеры в заявлении ВЦИК, – места дикой расправы, очаги небывалых эпидемий, массового вымирания. В Архангельском лагере в 1922 году из 5 000 заключенных в нем кронштадтцев оставалось всего 1 500 человек. Таким образом и без расстрелов из тысяч оставались сотни»[128].
Дикий произвол и полное беззаконие имели «прописку» не только в лагерях севера России. Из концентрационного лагеря Екатеринбурга, например, сбежали б человек. Приехавший в связи с этим заведующий отделом принудительных работ Уранов в назидание оставшимся выбрал из числа белых офицеров, содержащихся в лагере, и лично расстрелял 25 человек[129].
Широко практиковались расстрелы заложников, находившихся в лагерях принудительных работ. В Иваново-Вознесенске было взято в качестве заложников 184 человека. В Перми за Урицкого и Ленина погибло множество не причастных к этому делу людей; тысячи были взяты заложниками[130].
Те, кого не расстреляли, были обречены на медленную смерть от истощения. В 1918 г. в московских местах заключения людям давали одну восьмушку хлеба и баланду с миниатюрными дозами полугнилой картошки и капусты. При этом в качестве наказания и способа добиться нужных показаний применялось запрещение в течение месяца передач съестных продуктов от родственников. Как следствие этого смертность от прямого истощения в тюремной больнице достигла 75 %. Начальник Таганской тюрьмы официально доносил, что в его «заведении» 40 % смертей от голода[131]. Весной и летом 1922 г. в Пермском исправдоме составлялись сотни сохранившихся до наших дней актов о фиксации ненасильственной смерти. Диагноз – «истощение организма»[132].
Чтобы более полно представить картину деятельности ЧК в тот период, необходимо отметить, что зимой 1920 г. в состав РСФСР входили 52 губернии с 52 Чрезвычайными комиссиями, 52 особыми отделами, 52 губревтрибуналами. Кроме того, существовали бесчисленные эрчека (районные, транспортные), чрезкомы (железнодорожные трибуналы, трибуналы ВОХР – войска внутренней охраны, впоследствии – внутренней службы), выездные сессии, посылаемые для массовых расстрелов «на местах». К этому списку надо добавить особые отделы и трибуналы армий. Всего можно насчитать до 1 000 застенков[133].
Интересно, что еще в 1913 г. в Голландии был создан особый комитет помощи политическим заключенным в России. Он ставил своей задачей информировать Европу о преступлениях, совершающихся в царских тюрьмах, и поднять широкое общественное движение в защиту российских политзаключенных. «Не так давно цивилизованная Европа, – пишет С. П. Мельгунов, – протестовала против тюрем и казней русского самодержавия. Но то, что теперь делается в России – превышает во много раз все ужасы царского режима» [134].
Существование специальных лагерей ОГПУ вместе с тем не определяло всю пенитенциарную систему страны. Эти лагеря в рассматриваемый период занимали лишь незначительную часть массива исправительно-трудовых учреждений. И деятельность их, как уже отмечалось, регулировалась специальными секретными инструкциями правительства и ОГПУ.
Что касается в целом науки «пенитенциарное право», то она развивалась довольно успешно. Проводились съезды пенитенциарных работников, шла развернутая дискуссия о личности преступника на страницах юридических еженедельных изданий, публиковалась иная специальная литература.
С первых же дней диктатуры пролетариата проявилась одна из отличительных черт советской исправительно-трудовой политики: она не рассматривала личность преступника как нечто застывшее и неизменное. Предполагалось, что режим отбывания наказания осужденным изменит его антиобщественные установки и возвратит обществу нового человека. Поэтому исправительно-трудовая политика в 20-е гг. исходила из необходимости сочетания кары, трудового воздействия, политического и культурного воспитания.
В 1920 г. в советских исправительно-трудовых учреждениях применялась так называемая прогрессивная система исполнения наказания, суть которой заключалась в прямой зависимости положения заключенного от его поведения.
Первая попытка определить режим отбывания наказания была предпринята в июле 1920 г. Карательный отдел НКЮ РСФСР 30 июля 1920 г. издал циркуляр о введении в действие Правил внутреннего распорядка в местах заключения (временно, до разработки соответствующего Положения)[135]. В этих Правилах нашла отражение идея деления осужденных на разряды в соответствии с поведением, характером уголовного дела и другими обстоятельствами. В ст. 20 Правил прямо говорилось: «…Те из испытуемых, которые в течение времени их испытания не обнаружили исправления, переводятся в разряд штрафных».
Первым официальным документом, определившим правовой статус осужденных с точки зрения режима, стало Положение об общих местах заключения, изданное НКЮ РСФСР 15 ноября 1920 г.[136] Осужденные теперь делились на три категории: осужденные за преступления, не имеющие корыстного характера; осужденные за корыстные преступления; рецидивисты той или иной группы.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
См., например: Dallin D. The new Soviet Empire. New Heven, 1951; Conguest Rinside stalin's secret police NKVD politics (1936–1939). M., 1985; ConguestR. Kolyma. The Arctic Death Camps, 1978; Conguest R. The Great Terror. L, 1965; Conguest R. The Nation Killers: The Soviet Deportation of Nationalities. L, 1970; Barton P. L'insitution concetrationnaire in Russia (1930–1957) P., 1969; Heller M. The World of Concentration Camps and Soviet Literature. L, 1979; GULLAG: The Documentary Map of Forsed Labour Camps in Soviet Russia; Malsagqff S.A. An Island Hell: a Soviet prison in the Far North. L, 1926: Schirvindt E. Russian prisons. L, 1928; Wolin S. and Slusser R. The Soviet Secret Police. N.Y., 1957; Zorin L. Soviet Prisons and Concentration Camps (an annoted Bibliography 1917–1980). Newtonville, 1980; A selection of documents relative to the Calour legislation in force in the USSR. L, 1931; Fairbum W.A. Forced Zabot in Soviet Russian Natian. N.Y., 1931, etc.
