За обеденными разговорами мы и не заметили, как неестественная темнота стала ложиться на белую скатерть, на цветы и на лица собеседников. Прислуга стала зажигать канделябры, а в то время, когда дворецкий докладывал маркизе, что, вероятно, будет гроза, раздался удар грома, который долго гремел вдали, в горах, а затем подкатился ближе и замер над замком. Вслед за тем неподвижный воздух сразу заколебался, загудел, засвистал, поднимая к темнеющему от облаков небу вертящиеся столбы пыли. Наконец, казалось, сорвался бог ветров. Он дунул своей могущественной грудью на нас — и голубого неба как не бывало. Наступила предгрозовая тьма, все еще душная, но уже свежая, подобная глубокой, ужасной ночи, озаряемой по временам белыми вспышками отдаленной молнии. Все чувствовали себя тревожно, разговор стал умолкать…
— Каково-то теперь путешественникам, которых застигнет подобная погода на пути, — сказал Тюрто, — в этих местах дороги очень опасны и в такую бурю легко упасть в овраг вместе с экипажем.
При этом я заметил, что его лицо при каждой вспышке молнии нервно улыбалось, а глаза светились каким-то зеленым светом.
Только что Тюрто сказал об опасности езды по здешним дорогам, как вошел дворецкий и доложил маркизе, что двое путешественников, один очень молодой, а другой постарше, упали вместе с каретой в речку и хотя, слава Богу, ничего себе не повредили, но продолжать путешествия больше не могут и просят оказать им гостеприимство на одну ночь. Маркиза, конечно, тотчас же приказала отвести им комнату в западной башне, рядом с моим помещением.
— А что это за путешественники? — спросил Тюрто.
— Ах, monsieur, — отвечал дворецкий дрожащим голосом, — если б не доброта маркизы, то я ни за что бы их не пустил, в особенности старшего, до того его наружность не внушает мне доверия. Во-первых, он бледен, как выходец с того света: глаза блестят, как у десяти бандитов, и сам худ, как черт. Другой еще юноша и похож на женщину. Но ведь это ничего не значит, и мальчики бывают злодеи.
— Ну, полноте говорить вздор, — сказала де Ланноа, — нельзя же бедных людей оставлять в поле в такую погоду.
В это время дождь полил как из ведра и гром беспрерывно гудел. Сильный ветер налетал по временам, деревья трещали, окна дребезжали… Обед, между тем, кончился, и баронесса сказала:
— Что же мы, однако, сидим, как сонные мухи? Давайте веселиться! Сейчас же будем танцевать под звуки музыки и грома… Веселья, побольше веселья!!
В соседней зале заиграла музыка, и мы бросились танцевать, решившись веселиться в честь маркизы, наперекор погоде. Здесь были зажжены люстры, спущены занавеси у окон и на грозу не обращали внимания до тех пор, пока сильный и неожиданный напор ветра не распахнул большого готического окна, должно быть, плохо притворенного. Стекла посыпались, и в залу широкой волной ворвался шум и гул непогоды. Казалось, вся природа бранилась и разговаривала на непонятном языке. Небо гремело, свистел ветер, по деревьям шел ропот и шум.
И вдруг сквозь весь этот хаос звуков раздалась дикая, свирепая песнь без слов. Точно сам дьявол играл на каком-то небывалом инструменте. Сначала это были отрывистые звуки вроде злобного хохота, вырывавшегося из нечеловеческой груди. Затем звуки перешли в стон, вопль, то пронзительный, то вдруг падающий на низкие тоны; но, при всей их дикости, в них была гармония, которая со страшной силой сразу охватила всех присутствовавших… Тревога и недоумение отражались на всех лицах. Что бы это такое могло быть? Не буря ли это, забравшись в трубу или в разбитое окно соседней башни, спела свою дикую и короткую песнь, никогда не повторяющуюся в тех же тонах? Но нет, дикая песня не прекратилась. После странной и великолепной гаммы зазвучала новая мелодия, похожая на танец, прерываемая короткими взрывами злобного хохота, как будто ведьмы плясали в присутствии самого сатаны.
Очевидно, это играл какой-то необыкновенный инструмент, извлекавший но временам звуки, похожие на скрипку, по временам — на человеческий голос удивительной звучности и проникновения. Мы бросились в соседнюю комнату, по странной случайности освещенную очень слабо. Здесь стало ясно, что звуки исходят из комнаты в башне, отведенной для неизвестных путешественников. Вероятно, шум наших шагов был услышан; полупритворенная дверь распахнулась; оттуда вышла молодая женщина с большими черными глазами и сказала:
— Это играет синьор Николо… Мы очень благодарны за гостеприимство…
III
Синьор Николо стоял в дверях и, не глядя на нас, продолжал играть. Только легкая усмешка скользнула по его тонким губам…
Он был очень худ, а узкий фрак и черные чулки еще более выставляли его худобу; его длинная фигура во время игры изламывалась и извивалась, как у призрака. Сходство с призраком увеличивалось еще благодаря трупной бледности его лица, обрамленного длинными, слегка вьющимися черными волосами; только удивительно подвижные и блещущие огнем черные глаза оживляли это лицо. Большой орлиный нос, саркастический и глубоко ввалившийся рот, впалые щеки, на которых глубоко выделялись две длинные складки, напоминающие «эсы» скрипки, — все это было чрезвычайно оригинально.
Он продолжал играть, и все кругом затихли и замерли, сразу почувствовав, что присутствуют при чем-то необыкновенном!.. Это были вариации на какую-то адскую мелодию. Впоследствии я узнал, что это были вариации на танцы из балета «Stryges», но мелодии были совершенно пересозданы этим гениальным человеком. Он стоял перед нами, как какое-то чудесное видение. В то время, как магический смычок в его правой руке заставлял говорить злых духов, заключенных в скрипке, кисть левой с необычайной ловкостью и гибкостью прыгала и носилась по струнам, налетая на них как царственный орел на добычу. Лицо его выражало то отчаяние, то исступленную радость, то страдание души, увлекаемой к погибели беспощадной судьбой…
Гроза, между тем, стала утихать… Гром удалялся все далее и далее; менее шумел ветер; сквозь разорванные облака стало проглядывать синее небо и неожиданно луна забелелась в окне. Тогда на лице музыканта появилось успокоение, взгляд стал нежнее и, закончив первую часть несколькими могущественными аккордами, он заиграл нежно и плавно благодарственный гимн природе и ее Создателю… Злой дух был побежден, и невидимые ангелы слетелись кругом…
Никогда я и не подозревал, что инструмент может так звучать в человеческих руках… Я бы мог сказать, что скрипка у этого человека, казалось, держалась сама собою, висела на воздухе, что быстрота и сила в его пальцах, а также верность уха были поразительны, что все пассажи поражали своей неподражаемой чистотой, но это ничего бы не выражало, и все настоящие замечания удержались в моей памяти безотчетно, а тогда я только испытывал необыкновенное душевное настроение. Я ничего тогда не понимал; я только чувствовал; я сам обратился в живой инструмент, дрожавший всеми своими частицами при каждом ударе смычка этого очарователя, наслаждавшийся и страдавший по его воле. Этот злодей шел на меня со всей беспощадностью своего божественного таланта, как ураган, только что промчавшийся над замком, как Тамерлан с огнем и мечом, как сотня дьяволов, со всеми ужасами и соблазнами ада…
Один из лакеев, для которого, вероятно, музыка не существовала, внес большой канделябр с зажженными свечами, но стоявшая возле меня дама так грозно на него шикнула, что я сначала даже не догадался, кто это. Обернувшись в ее сторону, я увидел совершенно «незнакомое» мне лицо, — бледное, с расширенными глазами, в которых блистало то чувство наслаждения, которое вспыхивает только в глазах женщины. Все это лицо было охвачено неподвижностью; каждый фибр его был как бы заколдован чудной музыкой артиста, и все вместе изображало восторг и любовь и поклонение…
Это была маркиза. И я почувствовал мгновенно страшную зависть, ревность, и все это вместе соединилось в затаенный гнев. Мне вдруг показалось, что меня страшно кто-то обманывает. Я заметил, уже не знаю как, что музыкант смотрите на маркизу, и прочел в ее глазах миллион обещаний. Каким образом такой изящной женщине, как маркиза, мог понравиться этот дьявол?
Проведя последний раз смычком по струнам, музыкант отер рукою лоб, сказал хриплым голосом «basta», еще что-то пробормотал, сел на стул и нервно улыбнулся.
Демон, ему помогавший, казалось, отлетел от него, и он теперь принял странный, какой-то робкий вид. Скрипка в его усталой руке казалась разбитым щитом в руках бойца. Маркиза смотрела на него как очарованная; ее же легкомысленная и веселая кузина подлетела к музыканту и стала восторгаться:
— О, несравненный артист! Ведь это чудо, прелесть, восторг, то, что вы играли!.. Чьи это пьесы?
Скрипач нахмурился и отвечал:
— Это все равно… Когда я их играю, то они «мои»…
