В своем «Биографическом очерке одного ребенка» Дарвин описал, с какой готовностью дети всё воспринимают от своих опекунов. Наследование традиций, обычаев и языка было довольно легко наблюдать с инструментарием натуралиста середины XIX века – если сравнивать с лабиринтами генетической наследственности, которые до сих пор выдают фундаментальные тайны высокотехнологичному оборудованию молекулярной биологии. Современные исследования механизмов, ответственных за имитацию и обучение, начали вскрывать более глубоко спрятанные когнитивные компоненты этих процессов, и полученные результаты подтверждают феноменологические выводы Дарвина о складывании традиций и их эволюции.
Неполнота понятия человеческой природы лучше всего проявляется, когда его пытаются использовать, чтобы понять обучение, культуру и культурную эволюцию. Мышление по линии человеческой природы приводит к выводу, что причины поведения ищут по отдельности в природе и воспитании. Природу рассматривают как первичную по отношению к воспитанию – и в эволюции вида, и в развитии индивида. То, что эволюционирует, – это природа, и культурная изменчивость, какой бы они ни была, должна быть лишь служанкой природы. Но этот взгляд просто противоречит фактам. Если через мутное окошко, которое пробили для нас каменные орудия, найденные археологами и палеонтологами, мы видим истинную картину прошлого, то культура и культурная изменчивость были фундаментальными адаптациями нашего рода, возможно, со времен поздних австралопитеков. Развитие технологий за последние два миллиона лет в целом шло параллельно эволюционному увеличению объема мозга и другим анатомическим изменениям. У нас есть яркие примеры, когда культурные изменения приводили к генетической эволюции – например когда развитие скотоводства, молочного хозяйства и потребления молока привели к изменениям в выработке фермента лактазы у взрослых. Технологии, которыми человек овладевал путем социального обучения, приводят к подобным изменениям последние два миллиона лет. Человеческая способность к социальному обучению развивается так рано на первом году жизни, что специалистам по развитию пришлось ставить очень тонкие эксперименты для проверки того, что младенцы уже успели узнать за несколько месяцев до появления языкового и точного имитационного поведения. Не позднее чем с 12 месяцев социальное изучение начинает передавать детям культурные открытия, которые имеют все возможности вступать во взаимодействие с генной экспрессией. У детей-аутистов этот механизм социального познания в той или иной степени нарушен, что приводит потом у взрослых к той или иной степени «неполноценности в развитии».
Человеческую культуру лучше всего понимать как часть человеческой биологии – как что-то вроде нашего бипедализма. Это источник изменчивости, которую мы использовали, чтобы приспособиться к большинству наземных и водных сред обитания. Понятие человеческой природы лишает нас возможности правильно судить о человеческой эволюции.
Доцент Фонда Джона А.Вильсона по палеонтологии позвоночных, Джексоновская школа наук о земле, Техасский университет, Остин.
Я бы хотела отправить на свалку идею о том, что эволюция как процесс должна соответствовать словам и понятиям, которые мы находим знакомыми, удобными и, возможно, даже универсальными. Для начала я бы хотела, чтобы мне больше не приходилось отвечать на вопрос, является ли очередной обнаруженный экземпляр пернатого динозавра птицей.
Со многих точек зрения понятно, почему задают такой вопрос. Большинство ученых на протяжении многих лет признавали, что существующие птицы – одна из наследственных линий динозавров. Идея о том, что динозавры продолжают жить в птицах, пробралась даже в массовое сознание – благодаря книге и фильму «Парк Юрского периода». Так что, вероятно, нет ничего удивительного в том, что, когда палеонтологи обнаруживают нового пернатого динозавра, люди – включая ученых и научных журналистов – часто хотят узнать: «А он умел летать?» Возьмем так называемого Urvogel[21] – первого открытого наукой пернатого динозавра, археоптерикса. В научной литературе до сих продолжаются споры: был ли археоптерикс птицей?
Как палеонтолог, изучающий эволюцию живущих ныне птиц, я снова и снова сталкиваюсь с такими вопросами. Например, я описываю маленький пернатый экземпляр, найденный при раскопках. Перечислив его известные свойства, я замечаю, что, возможно, это существо обладало способностью каким-то образом передвигаться по воздуху. Неизбежно следует пауза, а потом кто-то из аудитории задает вопрос: «Хорошо, но была ли это птица?» Вопрошающий явно демонстрирует нетерпение по отношению к ученым и их сложным неоднозначным формулировкам. Он хочет полной ясности: «Оно умело летать? Только скажите точно».
Такие вопросы звучат совершенно невинно, и, возможно, задавать их вполне естественно. Однако хотя они и выглядят как научные вопросы, но по большей части таковыми не являются. Они в основном направлены на то, чтобы четко отнести это существо к определенному классу (птицы) и определенной части этого класса (летающие птицы). Мы думаем, что сегодня мы ясно понимаем эту классификацию, но попробуйте сквозь туман времени разглядеть жизнь, какой она была более 100 миллионов лет назад.
Чтобы разобраться в строении давно умерших существ, палеонтологи изучают форму костей, а также, в редких случаях, отпечатки перьев. Для этого они используют данные о соотношении формы о́ргана и его функции у существующих сегодня животных. Это сама по себе трудная задача. Но еще труднее превратить наблюдение комбинации структур, не встречающихся у современных видов, в понимание того, как двигались первобытные животные, являющиеся предметом исследования. Например, у нынешних летающих птиц имеется сустав между лопаткой и клювовидным отростком, где плечевая кость встречается с плечевым поясом. Однако нам попадаются ископаемые экземпляры с оперенными передними конечностями внушительного размаха (можно ли назвать их крыльями?), но без такого суставного сочленения. Слабые признаки перьев и их сравнительные пропорции отличаются от того, что есть у какой-либо из нынешних птиц. Так является ли данное существо птицей?
Как оно двигалось? Был ли это машущий полет? И был ли он таким же, как у ныне живущих видов? Если бы мы совершили путешествие во времени и оказались в лесу мелового периода, то назвали ли бы мы этот способ передвижения полетом? Что, если этот вид взмахивал «крыльями» лишь изредка, чтобы перескочить с ветки на ветку? Что, если он использовал взмахи этих «крыльев» лишь для того, чтобы карабкаться на деревья или прыгать с них? Что, если он летал только в раннем возрасте, а став взрослой особью с крупным телом, использовал оперенные передние конечности, чтобы подавать сигналы самцу или самке, но больше не летал?
Все эти гипотезы выдвигались, и все они могут быть верны для разных животных юрского и мелового периодов. Мы можем спорить о том, летали ли эти существа и были ли они птицами по современной классификации, но, занимаясь этим, мы рискуем упустить из вида более масштабные научные вопросы. Мы слишком быстро можем оказаться в ловушке дефиниций (и отстаивания этих дефиниций), тогда как лучше было бы сосредоточиться на более точном понимании происхождения и первых эволюционных проявлений множества элементов, которые составляют летательный механизм ныне живущих птиц.
Перья впервые появились у таких животных, которые во взрослом состоянии просто не могли быть летающими. Предшественники перьев, обычные волоски, находят у ящеров семейства тираннозаврид и у целого ряда других родственников современных птиц. Хотя сотни характерных черт костей и перьев обнаружили эти глубокие генеалогические связи с динозаврами, мы, похоже, до сих пор пытаемся налепить характеристики «птица» или «летающий» на отдельные специфические признаки.
Я не первая, кто замечает, что дискуссии о том, кого именно следует именовать птицей и что именно называть полетом, непродуктивны и противоречат подлинно эволюционному мышлению. Но меня удивляет живучесть этих дебатов – даже среди специалистов. Например, до сих пор спорят о том, как применять формальную таксономическую категорию Aves (класс птиц). Хотя события, которые разворачивались чрезвычайно далеко в прошлом в ходе эволюционных процессов, казалось бы, меньше всего подходят для дихотомических или категоричных суждений, этот стиль мышления процветает и порождает надуманные споры, которые затеняют по-настоящему интересные вопросы. Исследования сложной модели асинхронных изменений многочисленных новых свойств – вот что могло бы дать целостное представление о том, как происходит эволюция формы у животных.
