Фанатического обожания всего, что отмечено печатью классической древности, не найдем мы у новых исследователей; однако пророческие слова знаменитого Нибура, сказанные с лишком 30 лет тому назад с кафедры Боннского университета, начинают уже теперь казаться только выражением почти совершившегося факта. «Новое настоящее, — говорил он, — наступит для древнего мира, и через 50 лет появятся такие исследования об истории древних народов, в сравнении с которыми наши теперешние знания будут тем же, чем была химия сто лет тому назад, в сравнении с химиею Берцелиуса». Сравнение покажется поразительно верным, если вспомним, что слова Нибура относятся преимущественно к истории Древнего Востока, в изучении которой новая наука совершила изумительные успехи в самое короткое время; но оно остается верным, если мы приложим его и вообще к истории древнего мира. Стоит сравнить хотя бы один из новейших трудов по истории древнего мира с лучшим сочинением по тому же предмету, написанным в конце прошлого или в начале нынешнего столетия, чтобы убедиться, какое огромное, существенное различие лежит между ними, как изменилось и самое понимание древней истории и самые научные приемы ее разработки. С одной стороны, бесконечно широко раздвинулись ее пределы как науки, увеличилось количество материала, которым до тех пор располагала история, и увеличилось не столько вследствие каких-нибудь новых открытий, а еще более вследствие того, что много данных, которыми до той поры пренебрегал исследователь, как неотносящимися к предмету его занятий, бесполезными для его специальных целей, оказалось теперь материалом, не только бесспорно принадлежащим исторической науке, но, может быть, самым для нее драгоценным. С другой стороны, произошли новые интересы, влекущие к ее изучению. Оба явления неразрывно связаны между собою, обусловливают одно другое. Расширение пределов, в которых до тех пор держалась история как наука, необходимо должно было привлечь к ее изучению новые силы, возбудить к ней новый интерес. Она перестала быть предметом занятий особого цеха ученых, предметом простой любознательности для прочих, перестала быть также и складочным местом, откуда в случае нужды добывалось оружие для борьбы, далеко не научной. Зато к ней обратились с запросами, которые привели бы в крайнее недоумение записных историков прошлых столетий, и обратились люди, не имевшие, по-видимому, ничего общего с трудолюбивыми исследователями прежнего времени, люди в высшей степени практические, чуткие ко всем стремлениям и интересам современности, но лишенные всякой способности понимания цеховой, самодовольной эрудиции. Я сказал уже, что невозможно объяснить археологическим капризом те настойчивые занятия историей Цезаря и его дома, которым уже давно предается император французов, несмотря на великие события, совершающиеся в жизни современной Европы, в которых ему суждено играть такую важную роль. Точно так же трудно объяснить их одним подражанием знаменитому дяде, который также любил посвящать свободные минуты изучению и объяснению Цезаревых «Комментариев». Исторические труды Наполеона III о Цезаре и его династии еще не обнародованы и трудно судить об их характере по тем отрывочным известиям, по тем слухам, которые проникают в публику; но нет никакого сомнения, что между ними и трудами его знаменитого соименника будет почти то же различие, какое предвидел Нибур между современной исторической наукой и историческими трудами начала нынешнего столетия. Можно смело сказать вперед, что в судьбах Цезаря главное внимание нового исследователя остановится не на его блестящих походах, которые любил подвергать критике Наполеон I, а на его политической, государственной роли, на причинах быстрого возвышения его династии, на условиях, от которых зависело ее существование и падение. В судьбах Цезаря и Августова дома не раз, быть может, с тревожным раздумьем искал или ищет державный комментатор исторического объяснения и оправдания своей собственной деятельности и тех указаний на судьбу своего собственного потомства, за которыми политические деятели прошедших столетий обращались к наблюдениям звездного неба, к вычислению соединения различных созвездий. Относительно исторических вопросов, занимающих американских исследователей, нет никакого сомнения. Среди довольно разнообразных задач исторических, на которых останавливается внимание американских историков, один вопрос выдается слишком заметно на первый план и, очевидно, господствует над всеми другими. В области науки это тот же самый вопрос, который поставлен последними событиями с такой резкой, неумолимой определенностью в сфере политической, государственной жизни. И наука, и жизнь медленно приходили к сознанию его важности, долго касались его только слегка, с какою-то робостью избегая его решительной постановки, пытаясь обойти его, испытывая всевозможные компромиссы и сделки; для той и другой решение этого вопроса так или иначе становится, наконец, необходимостью. В жизни он близится уже к своему окончательному решению. В науке, где случайность не занимает такого важного места, где менее возмущений логического, естественного развития, его окончательное решение, может быть, не так еще близко; тем не менее обойти его нет возможности и он стоит на очереди. Это вопрос естественно-исторический, антропологический; но прежде и важнее всего вопрос исторический — вопрос о человеческих породах, о расах. Какова бы ни была его важность для политической жизни Североамериканских Штатов, его важность еще существеннее для истории, как науки.
Для истории, как науки, этот вопрос ни более ни менее, как вопрос возможности или невозможности истории человечества — того, что мы привыкли называть всеобщей, всемирной историей.
При изложении событий древней истории очень часто приходится говорить о племенных особенностях, указывать на отличительные черты племенных типов, искать объяснения известных исторических явлений в тех или других постоянных, можно бы сказать, прирожденных свойствах того или другого племени, являющегося на историческую сцену. Еще чаще, быть может, приходится указывать на могущественное влияние внешней природы, физических, климатических, топографических условий страны на ход ее исторического развития, на исторические судьбы ее населения. И особенности народного типа, характера и влияния внешней природы — два слишком сильные участника в историческом ходе событий, чтобы можно было пройти их молчанием, чтобы не остановить на них полного внимания. Многое в истории того или другого народа останется навсегда темным и непонятным, как бы богаты ни были письменные материалы для ее изучения, с какою бы подробностью ни было записано в его летописях каждое, даже незначительное, событие его жизни, и с каким бы неутомимым вниманием и тщательностью ни изучали мы эти источники, если мы не обратим должного внимания на эти факторы истории. При более глубоком и полном изучении какого-нибудь народа, все ясней и ясней раскрывается тесная, необходимая и неизбежная связь между природою страны, этнографическими особенностями физического и нравственного характера населяющего ее племени с его бытом, экономическим, общественным и частным, с его политическими учреждениями и верованиями. Нельзя думать, впрочем, чтобы эта зависимость исторического развития народов от географических условий занимаемой ими местности, от внешней природы, наконец, от условия своего собственного племенного характера представлялась историку только в древних, еще сравнительно юных народах. Как ни поразительны победы нового человечества над внешней природой, во многих случаях обратившейся из почти полновластной владычицы в послушное орудие человеческой воли и человеческого разума; как ни велики победы, одержанные человеком над самим собой, над физической, животной стороной его собственной природы, над его собственными инстинктами, волей и наклонностями — победы, быть может, еще более блистательные, чем победы на условиями внешней природы — человек еще далеко не освободился из-под ее могущественного влияния. «Природа, — как сказал один из новейших германских историков, — не есть только предшественница истории и театр, на котором совершаются судьбы человечества: она постоянная спутница духа, с которым действует в гармоническом союзе. Человек, как естественное, конечное существо, и человечество, как конечный организм, подчинены с начала веков ее великим, неизменным законам». В истории древнего мира только ярче, только нагляднее представляется глазам историка тесная связь условий внешней природы с ходом исторического развития того или другого народа; но это потому только, что в начале своей исторической жизни человек еще не находил в самом себе достаточно сил и опытности для противодействия внешней природе, для борьбы с нею с помощью ее же собственных сил, должен был подчиняться ей, зависеть вполне от нее в удовлетворении своих первых потребностей и оттого в начале своей исторической жизни преклонялся перед внешней природой, не только как перед силой, еще им непокоренной, но как перед всесильным божеством. Тяжелый опыт тысячелетий изменил отношения человека к внешней природе; она потеряла над ним не только свое прежнее обаятельное влияние, не только утратила в его глазах свой прежний божественный характер; во многих случаях она стала в служебное отношение к человеку, явилась смиренной и послушной исполнительницей его воли. Была минута, когда человек в упоении своими победами над внешней природой горделиво отверг не только зависимость человеческого духа от условий физической природы, но и всякую связь между человеческим духом и природой; провозгласил не только свою полную независимость, но и свою полную власть над внешней природой. Подобное обольщение продолжалось, впрочем, недолго. Опыты перекроить и перестроить человечество независимо от природных условий, по указаниям свободной фантазии, свободного духа, как-то не удавались и слишком дорого иногда стоили не только тому человеческому материалу, над которым они производились, но и самим производителям этих экспериментов. Изумленным глазам более внимательных наблюдателей неожиданно открывались одно за другим совершенно непредвиденные явления; в их сознание незаметно втеснялись смутные догадки о неполноте и недостаточности прежних, по-видимому, столь точных знаний, о несостоятельности прежних убеждений. Побежденная, приговоренная к рабскому служению свободному, самосознающему и самоопределяющему человеческому духу, природа оказалась далеко не так бессильна, как показалось было это в первом порыве увлечения. Не без некоторого страха заметил человек, что ее влияние не ограничивается миром внешних явлений, что следы этого влияния, и притом довольно могущественного, замечаются там, где человек считал себя всего более свободным — в нем самом, в его физической и даже нравственной природе. Наблюдения над статистикой преступлений обнаружили, что самые, по-видимому, произвольные проявления человеческой воли далеко не так произвольны, как они кажутся, и следуют некоторым постоянным законам, не совсем еще ясно понятным и определенным, но, очевидно, находящимся в прямой связи с законами внешней, физической природы, с особенностями племенного характера. Тот же Нибур, пророческие слова которого о будущем состоянии древней истории привели мы выше, в числе отрывочных мыслей, брошенных там и сям в его «Чтениях об истории древнего мира», указал почти мимоходом на возможность связи между историей болезни и историей политического и нравственного развития народов. Его указание было в виде простого предположения, даже более в виде вопроса, чем в виде положительного утверждения. Притом он ограничился указанием на одни заразительные болезни, появлением и прекращением которых могут объясняться, по его мнению, целые отделы истории. Он бросил мимоходом заметку по поводу язвы, свирепствовавшей в Афинах во время Пелопонесской войны, что почти все великие эпохи нравственного упадка совпадают с великими заразами. Современное состояние естественных наук, отсутствие точных наблюдений над явлениями, значение которых понято так недавно и которые по самой натуре своей не так легко поддаются определению и, между тем, требуют для возможности каких-нибудь выводов огромного числа данных, и притом за более или менее продолжительный период времени, не позволяют надеяться, чтобы история могла в скором времени воспользоваться вполне помощью естествоведения для своих специальных целей. Но что мысль Нибура не простое предположение, хотя бы и весьма остроумное, что многое в судьбах исторических народов, необъяснимое с помощью одних так называемых исторических материалов, может объясниться только путем наблюдения над естественной историей человека, в этом, кажется, не может уже быть сомнения. Уже теперь являются факты, заставляющие отказаться от сомнений. В нынешнем году, например, вышел в Англии обычный отчет о статистике населения. Один отдел его посвящен медицинской статистике Лондона, где, между прочим, данные, относящиеся к состоянию народного здоровья в Лондоне в настоящее время, сравнены с подобными же данными, относящимися к XVII столетию. Это сравнение крайне любопытно. В этом сравнении всего лучше видно торжество науки, торжество успехов гражданственности и образования над прежде страшными врагами. Общая смертность несомненно уменьшилась в последние 200 лет. Моровые поветрия, прежде периодически опустошавшие страну, теперь совершенно исчезли. Смертность от некоторых болезней уменьшилась в Англии в сильной пропорции. От скорбута и кори, например, 200 лет тому назад, в Лондоне умирало ежегодно 142 человека на 100000 населения; теперь на то же число населения умирают только 2 человека, то есть в 71 раз меньше. Многие болезни, бывшие самыми страшными бичами лондонского населения 200 лет тому назад, теперь как бы обессилили и потеряли свой опасный характер, уступив перед соединенными усилиями науки и материального благосостояния. Но это только лицевая сторона медали… Если одни болезни потеряли свою силу и отошли далеко на второй план, зато на первый план выдвинулись другие, менее заметные и, главное, менее опасные в прежнее время. Если оспа, лихорадка, водянка, скорбут и т. п. болезни не требуют теперь такого огромного количества жертв, какого требовали они прежде, зато в страшных размерах развились болезни нервов и мозга и болезненная наклонность к самоубийству, и число смертных случаев в 1859 году от этих болезней относится к числу таких же случаев во второй половине XVII века как 151 к 57, следовательно увеличилось почти втрое. Над таким фактом задумается историк, если даже он еще и не в состоянии воспользоваться им для своей науки. Подчиняясь новому, прежде неподозреваемому направлению, стали искать определенных общих законов даже там, где, по-видимому, невозможно искать чего-нибудь, кроме безграничного и самого полного произвола. Как на пример подобных исследований, укажу на сочинение Альфреда Мори о благочестивых легендах средних веков, вышедшее уже довольно давно тому назад, именно еще в 1843 году, но мало известное и в самой Франции, не говоря уже об остальной Европе, что, впрочем, совершенно объясняется исключительным, несколько односторонним направлением этой книги, которое много вредит ей, несмотря на несомненную добросовестность и редкое трудолюбие ее автора.
