Леопольд Волькенкрацер в совершенном бешенстве бросается к телефонному аппарату. Его пронзительный голос действительно заглушает затихающие раскаты канонады.
— База кинооператоров?.. Алло!.. База?.. Алло!.. Что такое там случилось?..
Все присутствующие на колокольне замирают на месте, напрягая слух. Несколько нечленораздельных восклицаний Волькенкрацера, затем он кричит:
— Политика?!.. О, будьте вы трижды прокляты!.
— Что случилось?
Он почти задыхается:
— Этот дурак Париси слишком зазнался… После того, как… как палата вотировала концессию Трипля, он больше не нужен… Посол Альбиона прекратил выплату ему субсидии… Этот осел не уплатил своим войскам жалования… и они сговори… они сговорились с графом Пачули и сцапали Париси и весь его штаб… О, жулики!.. Трижды жулики. Сорвать генеральное сражение!.. Что скажет правление «Экстрафильма»? Я же говорил, что «Экстрафильму», а не Альбиону или Галикании имело смысл субсидировать всю эту лавочку…
В изнеможении он падает на стул и припадает к стакану содовой, который успевает поднести к его губам Тангль…
Густав Корн в полном недоумении бормочет:
— Как же… как же мне увидеть, Париси?
Волькенкрацер окончательно выходит из себя и восклицает с остервенением:
— Вы его увидите… вы его увидите на виселице,
* * *
Мог ли несведущий в вопросах политики энтузиаст-египголог предполагать, что на пути к разгадке замечательнейшего явления нашей эпохи, стратегическая диверсия, какую он видел с колокольни кафедрального собора в Па-рапамизе, отбросит его к исходной точке его розысков?
Даже если бы Корн внимательно прочитал пачку последних газет, то и тогда он не сумел бы предугадать такой странный и, в общем, внезапный финал событий, в течение двух месяцев занимавших внимание Европы.
Некоторый ключ к развязке этих событий дает цитата из статьи политического обозревателя официальной газеты «Альбион», скрывающегося под псевдонимом Квинтилиан.
«Палата депутатов Эритреи, представляющая весь трудолюбивый и честный парод этой маленькой благородной страны, вотировала доверие диктатору Париси, который предоставил концессию на судоходство по реке Лите м-ру Триплю. Отныне уже нет никаких оснований кому бы то ни было оспаривать права нашего уважаемого негоцианта м-ра Трипля на регулирование важнейшего вопроса о судоходстве по реке Лите от ее истоков до устья. Теперь, когда наши единственные разногласия улажены добровольным вотумом доверия, м-ру Триплю нет никаких оснований осложнять взаимоотношения двух великих держав-союзниц, заинтересованных в вопросе о судоходстве по реке Лите».
Густав Корн мог дважды перечитать приводимую выше цитату, но вряд ли он уловил бы в ней какой бы то ни было намек на судьбу диктатора. Между тем м-р Тангль, более разбирающийся в политической ситуации, прочитавший ее постфактум, провел длинным заостренным ногтем черту от слов «нет никаких оснований осложнять»… до конца фразы и с удовольствием воскликнул:
— Черт возьми! Они сговорились… Мистер Трипль получил концессию, мавр сделал свое дело, и мавра можно повесить… Бедный Парис! Уступочка Галикании, уступочка Альбиона, и они сговорились…
Эти слона он произносил за табльдотом в тот момент, когда на площади несколько солдат, приставив лестницы к мраморному генералу, действуя соответствующими орудиями, последовательно отбили каску, усы и саму голову памятника.
Густав Корн автоматически действовал ножом и вилкой до той минуты, пока он не счел возможным сохранить спокойствие. Он схватил за локоть м-ра Тангля и спросил с горячностью, поразившей его собеседника:
— М-р Тангль, не можете ли вы устроить мне свидание с генералом Париси?.. М-р Тангль! Считайте это эксцентричностью, любопытством, чем хотите, но я должен увидеть его… Уверяю вас, м-р Тангль…
— Это все? Не трудитесь…
М-р Тангль обвел глазами небольшую полукруглую залу ресторана при отеле и сделал легкое движение согнутым пальцем незаметному молодому человеку, который неподвижно сидел за нетронутым прибором и преимущественно занимался полировкой ногтей или тщательным протиранием своего монокля. Молодой человек, чрезвычайно эластично изогнувшись, перепорхнул на пустой стул рядом с м-ром Танглем. М-р Тангль, в промежутках между жеванием бифштекса, одним углом рта сказал:
— Моему другу, м-ру Корну… необходимо… в научных целях… скажем — антропометрические измерения… увидеть Париси… он, как я полагаю…
— В городской цитадели…
— Да… Таким образом…
— Я доложу его превосходительству, господину шефу…
— Все необходимые расходы…
— Понимаю… Ответ через час…
И молодой человек с той же эластичностью, мягкостью в движениях упорхнул со стула и затем исчез из глаз с почти сверхъестественной легкостью.
— Кто?
— Агент департамента народного благоденствия…
И ради сбережения времени, предупреждая расспросы, быстро и кратко:
— Департамент народного благоденствия — политическая полиция. При всех переворотах сохраняет лояльность, автоматически переходя на службу новому правительству. Ровно через час вы получите все необходимые сведения… Желаю успеха.
Затем, отбросив салфетку, м-р Тангль отодвинул стул и покинул зал ресторана.
Густав Корн медленными глотками пил кофе и с одними и теми же неотвязными мыслями рассеянно следил за тем, как им противоположное стороне площади солдаты генерала Пачули и генерала Париси, единодушно разгромив винный погреб, предавались возлиянию и радости по поводу легко одержанной победы.
В каменном ящике хорошей кладки — площадь двадцать квадратных метров — мебель: откидывающийся железный стол, стул и откидывающаяся койка с кожаным пружинным матрацем. Из угла в угол по диагонали и вдоль стен, заложив руки за спину, ходит хорошо сложенный седеющий брюнет средних, если не сказать пожилых, лет. На откидывающейся железной полке, заменяющей стол, лежит лист бумаги и карандаш. До сих пор на листе бумаги размашистым почерком написаны только четыре строки:
«Мне предложено дать показания в письменной форме. Если я занимаюсь этими бесцельными письменными упражнениями, то не для того, чтобы оправдываться. Я знаю свою судьбу в том или другом случае…»
Хорошо сложенный человек переполнен энергией. Он по всем направлениям пересекает площадь в двадцать квадратных метров, затем с размаху садится на вторую металлическую выдвижную полку, устроенную значительно ниже первой и заменяющую стул. Удар за ударом он бьет крепким кулаком по железной полке стола, барабанит пальцами по железу, стискивает пальцами виски и ерошит волосы. Затем он снова хватает карандаш и пишет:
«Толстый мерзавец Пачули, настоящая фамилия которого Кельтер, Иероним Кельтер, судившийся в Одессе за торговлю несовершеннолетними девушками, под фамилией Ергопуло просидевший четыре года в парижской тюрьме за подлог и мошенничество, обвиняет меня в узурпировании верховной власти и распродаже территории Эритреи. Я горжусь этими обвинениями. Я узурпировал верховную власть в Эритрее, он узурпировал право подписи чужого чека. Я распродавал Эритрею, он был контрагентом публичных домов Александрии и Константинополя».
Эта фраза, четко и разборчиво написанная на листе бумаги, приводит в настоящую ярость Париси. Одним прыжком оп бросается к двери, приподымает козырек над прорезанным в двери отверстием и кричит так громко, что голос его гулко разносится по каменным, похожим на туннель, коридорам цитадели:
— Мошенник и продавец живого товара!.. Будь ты проклят!
ШЕФ ДЕПАРТАМЕНТА БЛАГОДЕНСТВИЯ
В половине второго ночи Густав Корн сидит в кресле, ярко освещенный рефлектором электрической лампы в сто свечей. По ту сторону рефлектора в полутьме неясные очертания внушительной фигуры, яйцеобразная лысая голова и неестественный даже для такой толщины, упирающийся в край письменного стола живот. Два винта вентилятора вращаются по обе стороны отвисающего подбородка.
— Вы действительно то лицо, за которое себя выдаете?..
— Сударь, если вы себе дадите труд заглянуть в труды второго Всегерманского съезда египтологов, вы найдете мою фотографию в общей группе.
— Густав Кори, египтолог?…
— Так…
— Вы выразили желание видеть весьма опасного государственного преступника?
— Да, и возместить все убытки, которые понесет от этого ваше отечество.
Толстый человек тяжело дышит, держа голову в направлении крутящихся вентиляторов.
— Весьма рад…
Из-за рефлектора тянется рука с портсигаром.
