Ознакомительная версия.
Попугаи и крупные врановые наделены «речью» совершенно иного рода. Они способны имитировать слова человеческого языка. У этих птиц иногда возможны ассоциации между теми или иными звуками и определённым индивидуальным опытом. Такая имитация — это не более как «пересмешничество», свойственное многим певчим птицам. Пеночка-пересмешка, красноголовый сорокопут[49] и многие другие воробьиные — большие мастера этого искусства. Пересмешничество представляет собой имитацию звуков, которые не являются врождёнными; птица обучается им в течение своей жизни и произносит их только во время пения. Звуки эти ровным счётом ничего не значат и совершенно не связаны с врождённым «словарём» вида. Все то же самое можно сказать о скворце, сороке и галке, которые не только передразнивают других птиц, но и способны имитировать отдельные слова человеческой речи. Однако «разговор* попугаев и крупных врановых — это явление несколько иного рода. Звуковая имитация у них не преследует определённой цели, она носит характер своеобразной игры — эти черты весьма присущи пересмешничеству у мелких птиц и в какой-то степени сродни играм психически более развитых животных. Но, с другой стороны, врановые и попугаи обычно произносят человеческие слова отдельно от песни, и несомненно, что эти звуки в некоторых случаях выражают определённые смысловые ассоциации.
Многие серые попугаи, равно как и представители некоторых других видов, произносят «доброе утро» только однажды в течение дня и как раз в подходящее время. У моего друга профессора Отто Кёлера жил старый серый попугай по кличке Гриф. Птица выщипывала у себя перья, постоянно предаваясь этому пороку, она стала почти совсем голой. Гриф не был красавцем, но он с лихвой искупал этот свой недостаток исключительным талантом имитатора. Попугай говорил «доброе утро» и «добрый вечер» абсолютно кстати. Когда гость поднимался, чтобы откланяться, птица доброжелательным низким голосом изрекала: «Ну, до свидания». Это говорилось лишь в том случае, если посетитель действительно должен был уйти. Подобно «думающей» собаке, попугай замечал тончайшие непроизвольные жесты. Человек обычно не способен улавливать эти сигналы, и нам ни разу не удалось заставить птицу высказаться, если мы только имитировали прощание. Но когда гость действительно уходил независимо от того, насколько незаметно он пытался исчезнуть, попугай всегда поспешно произносил своё: «Ну, до свидания!».
Другой серый попугай, ставший знаменитым благодаря своей исключительной памяти, жил у известного берлинского орнитолога фон Лукануса. Учёный держал дома много птиц и среди них ручного удода по имени Хопфхен. Говорящий попугай вскоре заучил это слово. К сожалению, в противоположность попугаям удоды недолго живут в неволе. Через некоторое время Хопфхена постигла судьба всех смертных, а попугай, казалось, совершенно забыл его имя, по крайней мере, никогда не произносил его. Спустя девять лет Луканус приобрёл другого удода, и как только попугай увидел эту птицу, он в первый же момент назвал имя своего старого знакомого, а затем повторил его: «Хопфхен… Хопфхен»…
Это общее правило — насколько медленно птицы-имитаторы обучаются чему-нибудь новому, настолько же цепко их память удерживает вещи, которые они однажды усвоили. Каждый, кто пытался вдолбить новое слово в сознание скворца или попугая, знает, как много терпения необходимо вложить в это предприятие и сколь неутомимо вы должны вновь и вновь повторять урок. И тем не менее в исключительных случаях птица может научиться воспроизводить слово, которое она слышала редко или даже всего один раз. Это может случиться, по-видимому, только если ваш питомец находится в состоянии крайнего возбуждения. Мне самому известно всего два подобных примера. Мой брат в течение нескольких лет содержал удивительно ручного и весёлого синеголового амазонского попугая по кличке Папаголло, обладавшего исключительным талантом к имитации человеческой речи. Когда хозяин со своим любимцем жил у нас в Альтенберге, попугай летал на свободе вокруг дома наравне с другими моими птицами. Говорящий попугай, перелетающий с дерева на дерево и при этом выкрикивающий человеческие слова, производит несравненно более комическое впечатление, нежели столь же способная птица, сидящая в комнатной клетке. Когда Папаголло летал по нашему участку с громким криком: «Где Док?» — при этом он порой действительно разыскивал своего хозяина, — зрелище было поистине неотразимое.
Ещё более забавными и столь же замечательными с научной точки зрения были другие поступки этой птицы. Папаголло не боялся ничего и никого, за исключением трубочиста. Птицы вообще склонны опасаться всего, что находится выше их; это связано с врождённым страхом перед пернатыми хищниками, Пикирующими на свою жертву сверху. Поэтому каждый предмет, появляющийся на фоне неба, для них в известной степени олицетворяет собой «хищную птицу». Когда чёрный человек, зловещий уже одним своим тёмным одеянием, появился на каминной трубе, вырисовываясь во весь рост на фоне голубого неба, Папаголло впал в панику и с громкими воплями улетел так далеко, что мы стали опасаться, найдёт ли он обратную дорогу. Месяц спустя, когда трубочист снова появился у нас, попугай сидел на флюгере и ссорился с галками за право на это место. Внезапно он на моих глазах совершенно преобразился — прижав оперение, стал длинным и тонким и с тревогой начал вглядываться в деревенскую улицу. Затем он взлетел и помчался прочь, вновь и вновь издавая хриплый пронзительный крик: «Трубочист идёт, трубочист идёт…» В следующее мгновение открылась калитка, и чёрный человек вошёл во двор. К сожалению, мне не удалось установить, часто ли Папаголло видел трубочиста прежде и сколько раз он слышал возбуждённый крик нашей кухарки, возвещавшей о появлении ремесленника (несомненно, птица воспроизводила голос и интонации этой женщины). Можно лишь определённо сказать, что попугай мог слышать эти возгласы самое большее три раза — всего лишь три реплики с интервалами в несколько месяцев!
Другой известный мне случай произошёл с вороной, которая научилась произносить человеческие слова после того, как слышала их только однажды или же всего несколько раз. И опять в птичьей памяти отпечаталась целая фраза. Ворону звали Гансл, и она могла соперничать в искусстве разговора с самыми одарёнными попугаями. Птицу вырастил железнодорожник из соседней деревни. Гансл летал на полной свободе и со временем превратился в здоровую, пропорционально сложенную птицу, весь вид которой мог служить прекрасной рекламой воспитательных способностей её приёмного отца. Вопреки распространённому мнению ворону совсем не легко вырастить дома, и при том неправильном уходе, который эти птицы обыкновенно получают, они становятся малорослыми полуинвалидами — именно такими их наиболее часто приходится видеть в неволе.
Как-то раз деревенские мальчишки принесли мне вымазанную в грязи ворону с коротко обрезанными перьями хвоста и крыльев. В этом жалком создании я с трудом смог узнать прекрасного Гансла. Я купил птицу, как покупал всех несчастных животных, приносимых мне деревенскими ребятишками, — отчасти из жалости, отчасти потому, что среди этих сбившихся с пути созданий попадались такие, которые представляли для меня истинный интерес. Именно это произошло и теперь! Я позвонил хозяину вороны, который сказал, что Гансл исчез несколько дней назад. Железнодорожник просил меня продержать его питомца до следующей линьки. В соответствии с его просьбой я посадил ворону в фазаний садок и предоставил ей концентрированное питание, чтобы в ходе надвигающейся линьки у неё могли бы отрастя новые, хорошие перья. В то время пока птица находилась на положении пленника, я обнаружил у неё удивительную способность к болтовне — много чего мне пришлось от неё наслушаться. Понятно, что Гансл набрался как раз таких вещей, которых можно ожидать от ручной вороны, сидящей в ветвях над деревенской улицей и слушающей разговоры её обитателей.
Вскоре я имел удовольствие увидеть Гансла в его новом полном наряде. Как только способность к полёту возвратилась к птице, я предоставил ей свободу. Ворона тотчас же вернулась к своему первому хозяину, но время от времени продолжала навещать меня в качестве желанного гостя. Как-то Гансл пропадал несколько недель, а когда он появился вновь, я обратил внимание на сломанный и неправильно сросшийся палец одной из его лап. Сейчас мы и подошли к главному в истории Гансла, нашей серой вороны. Вскоре стало точно известно, каким образом он получил это небольшое увечье. Кто же сообщил нам об этом? Хотите верьте, хотите нет, но рассказал обо всём сам Гансл! Когда птица неожиданно появилась после своего долгого отсутствия, ей была известна новая фраза. С произношением истого уличного сорванца ворона прокричала на нижнеавстрийском диалекте реплику, которая в переводе на простонародное ланкаширское наречье должна звучать примерно так: «Попалась в чёртову ловушку!». Не могло быть двух мнений о происхождении этого высказывания. Точно также, как и в истории с попугаем Папаголло, ворона запомнила фразу, которую она не могла слышать многократно; эти слова врезались в память Гансла именно потому, что он услышал их в состоянии крайне обострённого восприятия, сразу после того, как попался в ловушку. Каким образом вороне снова удалось освободиться — об этом она, к сожалению, не рассказала нам.
Ознакомительная версия.
