Ознакомительная версия.
Данте выступает здесь как последовательный мистик, убежденный в предопределенности всех вещей, но пока не способный полностью осознать этот порядок. Реальность Божественного плана открылась ему постоянным повторением числа 9 в связи с Беатриче. Впервые об этом написал Грейнджент, пытавшийся найти убедительное практическое обоснование его числовому символизму.
Из всех средневековых числовых символов немногие могут сравниться по выразительности с числом 9, которое всегда оставалось ангельским. Ни один современный читатель не упускал из виду столь привлекательное указание на характер, с которым соотносилась Беатриче.
И тем не менее для Данте само число наполнялось большей конкретикой, чем связь с его ангельским значением. Хорошо известное объяснение сводится к тому простому факту, что «число это было столь ей свойственно потому, что при ее зачатии все девять небес находились в совершеннейшей взаимной связи» (Новая жизнь, XXX, 26–27).
Человеческий разум не свободен в понимании сущности, связанной с Единением. Следовательно, 3 даже более понятно образованному человеку, чем 1 и тем более 9. Корень — 3, источник — 1. Данте замечает, что Беатриче «сама — девять, то есть чудо» (Новая жизнь, XXX, 39).
Чудо, как мы узнаем из «Монархии», есть «непосредственное действие первого действующего начала, без участия начал вторичных» (Монархия, IV).
Причина чудес также объясняется как зримое представление невидимых вещей.
Подобно тому как впоследствии зримый творил чудеса ради незримого, так он же, незримый, являл их ради зримого[14].
Иначе говоря, Беатриче и число 9 в равной степени являются земным отражением Первопричины, и ее суть откровенно схожа с ангельской. Дж. Б. Флетчер добавляет, что она «подобна безупречной святой Деве» (аллегории «Новой жизни»).
Подчеркнем, что Кангранде делла Скала, самый вероятный прототип правителя, был представлен Данте в «Божественной комедии». Данте в возрасте девяти лет реально встретился со своим духовным спасителем (Беатриче) и метафорически — с предполагаемым спасителем империи. Теперь, как отмечает Флетчер, становятся очевидны обстоятельства, связанные с Беатриче.
Существовала и вторая причина увлеченности Данте этим числом. Учитывая его склонность к фатальному и знаниям по астрологии, разумно возвести происхождение числа к астрологии. Выделяется только девятый дом, предмет специального комментария Роджера Бэкона, подытожившего исследования своих предшественников следующим образом: «Ежели 9-й дом, как они говорят, стал предметом систематического изучения, перемещением веры, божества и религии, является домом поклонения Господу, мудрости, книг, письменности и отчетов посланников, сообщений и снов. Тогда, следовательно, справедливо, как они говорят, что дом привязан к Юпитеру, потому что ради этих благословений он нуждается в вере, религии и поклонении Господу, изучении мудрости множества книг и писем. Одновременно наличествует огромное количество посланников, таких как пророки, апостолы и священники, создающие подходящие сообщения, рассматривающие благородное состояние этой жизни и имеющие частые откровения во снах, видениях и во время экстазов».
Хотя и нет указаний на то, что девятый дом присутствует в гороскопах Беатриче или Данте, можно допустить, что именно это астрологическое число усилило склонность к нему Данте. Беатриче явилась для него «посланницей» небес, хотя любовь к ней дарована поэту в частых откровениях во снах, экстазах и видениях (Новая жизнь, III, XII, XXIII, XXIV, XL, XLIII).
Именно такое видение (Новая жизнь, XLIII) побудило его не писать больше до тех пор, пока он мог сказать о Беатриче такое, «что еще никогда не говорили о женщине», о Беатриче, которой была свойственна склонность к совершению его собственного великого «путешествия к вере, божеству и религии». Хотя его и наставляли в связи с духовной гармонией круга (Новая жизнь, XII) как символа единства и совершенства. В то время он по-прежнему находился настолько далеко от принятия этой гармонии, что склонялся к земному искушению Donna pietosa или другой pargoletta.
Вторая стадия развития Данте в его отступлении от Беатриче произошла, когда он искал утешения в философии. Заблуждение в том, что он не жаждал знания, поклоняясь ему как таковому, не вникая в откровение. Как и Улисс, он искал истину не добродетельным путем. Он еще не научился удовольствоваться сущим (Ч., III), равно как и ожидать Беатриче:
Ch’ e opra di fede[15].
А дальше — дело веры.
Трудно сказать, насколько этот период отразился в «Пире», рассказе, созданном после события. Определить, насколько далеко он отошел от дороги спасения, можно, лишь обратившись к саркастическому вопросу Кавальканти:
Se per questo cieco
carcere vai per altezza d’ ingegno,
mio figlio ov’ e? perche поп ё ei teco?[16]
Если в этот склеп слепой
Тебя привел твой величавый гений,
Где сын мой? Почему он не с тобой?
Поставленный вопрос носит привкус отнюдь не теологического учения.
Кавальканте явно продолжает верить, что подземный мир можно завоевать через altezza d’ ingegno. Подразумевая, что Данте и Гвидо во время изучения одной или более ветвей эзотерического знания, просачивавшегося в Испанию с Востока, собирались с коллегами. Этот мир, независимо от его содержания, обычно воспринимался в христианской Европе как «магический и еретический». Путаница подробно отражена в «Истории инквизиции Средних веков» Генри Чарльза Ли, особенно проявившись в отсылках Данте на латинский перевод трактатов Аверроэса и характеристике его как чародея.
Впечатление усиливается, о чем я неоднократно заявлял, упоминанием веревки для ловли зверя, которую Данте носит до тех пор, пока не отдает Вергилию:
Стан у меня веревкой был обвит.
Я снял ее и, повинуясь свято,
Вручил ее поэту моему,
Смотав плотней для лучшего обхвата[17].
Описание веревки и ее свойств совпадает с поясом, традиционно входившим в облачение чародея. Если Данте занимался магией любого рода, то его вполне могли посвятить в сложную нумерологию, обычно с ней связанную.
Во всяком случае, очевидно, он вернулся из путешествия к теоретическим изысканиям с незыблемым убеждением о порядке Вселенной. Убежденный в дуализме тела и души, материи и духа, действия и созерцания, он тем не менее подчинил материю духу, представляя микро- и макрокосм как более или менее совершенные отражения интеллектуального мира: «Внутри человека могут быть изъяны и помехи двоякого рода: одни — со стороны тела, другие — со стороныдуши (Пир, 1,1).
Каждая чувствующая душа движима либо всеми своими чувствами, либо каким-нибудь одним, так что движение есть способность, объединенная с чувством (Пир, III, 2, 23–34).
Духовных существ столько, сколько движений третьего неба, они порождают круговращение только тем, что его разумеют (Пир, II, 5, 66–80).
Намерение Бога, чтобы все представляло божественное подобие в той мере, в какой способно по своей природе. Вот почему сказано было: «Сотворим человека по образу и подобию нашему» (Монархия, I, 8).
Таким образом, Данте соглашается с концепциями доминиканского реализма, сформулированными Альбертом Великим и Фомой Аквинским: «Подобно тому как природа в единичных своих проявлениях послушна природе в целом, когда она наделяет человека тридцатью двумя зубами, и не больше и не меньше того» (Пир, I, 7, 53–58). Таково «предвидение универсальной природы, которое предопределяет особенность природы в ее совершенстве».
«Каждая материальная форма вытекает из собственной первопричины, которая является Господом, как записано в Liber de causis [Liber Aristotelis de expositione bonitatis purae, «Книга о причинах», или «Книга Аристотеля об истолковании чистого блага»]. Они образуют свое разнообразие не на основании ее, поскольку она необычайно проста, но от вторичных причин или от материи, из которой она происходит».
Метод, благодаря которому частное вытекает из всеобщего, он почерпнул из пифагореизма.
Tu credi che a me tuo pensier mei
da quel ch’ e primo, cosi come raia
da l’ un, se si conosce, il cinque e ’l sei[18].
Ты веруешь, что мысль твоя стремится Ко мне из Первой так, как пять иль шесть Из единицы ведомой лучится.
Восхищение пифагореизмом было достаточно широко распространено в Средние века, проявившись у Данте в восьми обращениях к Пифагору. В одном из них Пифагор именуется первым философом и находится «почти в начале основания Рима» (Пир, XV, 53–57).
Сочетание первенства и схожесть до основания Рима оказывалось, в понимании Данте, равнозначным божественному одобрению.
Влияние пифагореизма отчетливо прослеживается во всех прозаических трудах Данте. В «Пире» ему нравится подсчет арифметических данных в связи с небом Солнца: «Именно данным светом все науки освещаются, поскольку при обсуждении их всегда остается числовой процесс… Что же касается размышлений о естествознании, они в основном касаются принципов природы трех вещей, чтобы познать материю, силу и форму. Следовательно, мы видим, что три не только коллективное, но и индивидуальное число. Отчего Пифагор, как заявляет Аристотель в первой «Метафизике", выводит «четность" и «нечетность" началом естественных вещей, считая, что все они являются числами».
Ознакомительная версия.
