Ознакомительная версия.
1.3. Историография уровней обобщения
Другим основанием выделения течений в изучении сталинского периода может стать уровень абстракции анализа. Как уже было сказано, изучение сталинского времени начиналось не с изучения архивов и не с публикации источников, а с попыток понять суть происходящего по обрывкам имеющихся сведений. Поэтому не удивительно, что первыми трудами по сталинизму стали скорее концептуальные труды, нежели эмпирические научные исследования, например работы Х. Арендт[26] и Р. Конквеста[27], А. Синявского[28], М. Геллера[29], а также отечественные работы рубежа 1980–1990-х годов (Л. Баткина, А. Эткинда, З. Файнбурга и др.[30]). Общим для всех этих (да и многих других) работ следует считать поиск ответа на вопрос, остроумно сформулированный А. Синявским: можно ли пирамиду перестроить в Парфенон?[31] Примечательна в этом контексте история со вторым переизданием книги Р. Конквеста «Большой террор» в 1990 г., после того, как появился доступ ко многим источникам. «Когда издатель Конквеста попросил его расширить и проверить “Большой террор”, Конквест предложил назвать новую версию книги “Я же вам говорил, чёртовы глупцы” (англ. “I Told You So, You Fucking Fools”»)[32], стремясь тем самым подчеркнуть свою правоту резких оценок всего советского режима, не отделяя политику Сталина от политики Ленина.
Но и в дальнейшем, по мере разработки этой темы и появления новых материалов, количество обобщающих работ только возрастает. В них авторы делают попытки широких теоретических обобщений либо по поводу всего сталинизма (например, О. Лей бович[33], А. Медушевский[34], А. Голубев[35]), либо его отдельных, но системообразующих принципов, таких как террор (Н. Верт, Э. Эпплбаум[36], В. Голдман[37]), командная экономика (П. Грегори[38], Е. Добренко[39]), практики и механизмы управления (А. Блюм, М. Мес пуле, С. Кордонский[40]), формируемая в обществе культура (Ш. Плаг генборг[41]). Особую ценность такого рода исследования приобретают при сочетании обобщений и детальной проработки эмпирических аргументов. Тогда они позволяют задать широкий и многомерный контекст, необходимый для качественной разработки темы политических кампаний и иных явлений сталинской эпохи.
Наряду с обобщающими работами стоит упомянуть и исследования иного масштаба, посвященные локальным (по времени и месту действия) событиям. Число их огромно, поэтому не получится даже приблизительно перечислить названия и авторов. Ограничим ся некоторыми примерами, имеющими непосредственное отношение к теме политических кампаний. Так, например, тема «ждановщины» так или иначе отражена в работах В. Волкова[42], В. Кутузова[43], B. Осоцкого[44], С. Сизова[45], С. Куняева[46], А. Рубашкина[47], Д. Бабиченко[48], В. Иоффе[49] и еще многих других. Тема советских выборов как способа интеграции жителей вновь присоединенных территорий в состав СССР звучит у С. Заслав ского[50], сопротивление в ходе избирательной кампании и в день голосования, а также реакцию на него власти описывали В. Вятро вич[51], Е. Зубкова, В. Мотревич[52].
Феномен писем во власть и доносов нашел отражение в работах Ф.-К. Нерара[53], В. Козлова[54], С. Королева[55], А. Лившина и И. Орлова[56], В. Романовского[57] и т. д. Отдельные работы посвящены локальной специфике тех или иных явлений сталинской поры, например «Спецконтингент Пермской области (1929–1953)» А. Сус лова[58] и «Вишерлаг» в сборнике «Города несвободы»[59], история левой оппозиции на Урале В. Шабалина[60].
Аналогичные историографические списки можно приводить едва ли не по каждой отдельной теме. Такого рода работы вносят свой важный вклад в общее дело сбора и осмысления эмпирического материала, подготавливая следующий этап более широкого исторического и даже философского обобщения.
1.4. Историография социальных «этажей»
Давно замечено, что в гуманитарных науках, в отличие от естественных, разные парадигмальные подходы сосуществуют друг с другом, представляя полноправные точки зрения на один и тот же предмет[61]. Это в полной мере справедливо и для истории. Сегодня по-прежнему сохраняется как минимум два парадигмальных подхода к истории – макро- и микроисторический (об этом подробнее в следующей главе). На первоначальном этапе изучения сталинской эпохи доминировал скорее традиционный, макроисторический взгляд, при котором предметом рассмотрения чаще всего становились действия отдельных правителей, центральных органов власти, в целом государства. С начала 1990-х годов появилось большое число работ, посвященных непосредственно И. Сталину (например, Д. Волкогонова[62], Р. Такера[63], С. Семанова и В. Кардашова[64], Д. Ранкур-Лаферриера[65], Ю. Жукова[66], С. Рыба са[67]), другим центральным деятелям той эпохи[68], их взаимоотношениям[69], женам и детям[70], быту и т. д.
Сюда же можно отнести работы, посвященные событиям сталинской эпохи, но сфокусированные на действиях центральной власти, например деятельность Сталина в процессе укрепления своей диктатуры в послевоенные годы[71], описание «Ленинградского дела»[72], антисемитизма и борьбы с космополитами[73], гонений на ученых и т. д.
Такой подход сегодня уже не нуждается в развернутой критике. У него есть свои достоинства, поскольку именно в его рамках ищутся ответы по поводу мотивации поведения верховных правителей, рациональные объяснения принятия того или иного решения, проведения кампаний, политики. Хватает и недостатков: сведение всего исторического процесса к личностному фактору, отождествление процессов с идеологией, сведение истории взаимоотношений власти и общества к простой схеме «воздействие – реакция».
Однако уже к 2000-м годам в историографии сталинской эпохи наступает период, который можно охарактеризовать, как увлечение повседневностью. Доступ к архивам, причем не только центральным, но и местным, региональным, наработанные навыки среди профессиональных историков к систематической работе с источниками этой поры (что не происходит в одночасье), равно как и знакомство с новыми методологическими приемами микроистории, истории повседневности, новой культурной истории постепенно привели к созданию обширной литературы, посвященной изучению повседневности.
Очевидно, что это увлечение разворачивалось в два этапа. На первом этапе оно было спровоцировано как раз интересом к центральным фигурам сталинской эпохи, включая вождей, руководителей, военачальников, известных деятелей культуры. Публикуя и комментируя биографии известных людей, пытаясь ответить на вопросы, почему они вели себя так, а не иначе, исследователи волей-неволей приходили к необходимости использовать концепции культуры, повседневности, практик. Так, показательными работами здесь являются работы В. Антипиной «Повседневная жизнь советских писателей. 1930–1950-е годы»[74], Н. Лебиной и А. Чистикова «Обыватель и реформы»[75], М. Чегодаевой «Два лика времени»[76].
В работе М. Чегодаевой «Два лика времени», посвященной истории советской литературы, встречается такой образ: «Бытие советского человека проходило одновременно в трех почти не соприкасающихся плоскостях, на трех “этажах” фантастического здания, каковым являл себя Советский Союз»[77]. Позднее историк О. Лейбович конкретизировал этот образ, превратив, по сути, в методологический принцип изучения (о чем более подробно в следующих главах): мир идей (светлого будущего), мир обыденный и мир криминальный, мир ГУЛАГа. При этом он подверг серьезной критике практику необдуманного применения термина «повседневность», уточнил научный концепт, стоящий за этой метафорой, интерпретируя его не только как «личностно ориентированные практики, в наименьшей степени подверженные воздействию современной им политической и даже экономической систем», но как «осознанный, прочувствованный, понятный для современников жизненный мир», в котором «сильно связующее начало, позволяющее людям соединять в одно целое искусство, политику, нравственность и религию»[78]. Такое толкование повседневности действительно приводит к впечатляющим результатам, когда методы изучения повседневности были распространены на самые разные категории людей, доказательством чему служат книги Ш. Фицпатрик[79], «Советские люди» Н. Козловой[80], «В городе М» О. Лейбовича[81], «Советская повседневность» И. Орлова[82], «Очерки коммунального быта» И. Утехина[83], «Послевоенное советское общество» Е. Зубковой[84], «Лагерная культура в воспоминаниях бывших заключенных» А. Кимерлинг[85] и многие другие.
Ознакомительная версия.
