Шкура белого медведя позволяет ему сохранять тепло и скрываться на фоне льдов. А добычу он выслеживает, подбираясь к ней как можно ближе и нападая украдкой.
Думая о предмете или организме как об имеющем цель, мы мыслим функционально. Это может многое нам дать, если эта цель и правда есть. А если ее нет? Тогда мы совершим ошибку. Спросив себя, чего хочет сосед, вы, возможно, поймете его намерения. А спросив, чего хочет Луна – разве что сочините народную сказку. А обратное верно для нефункционального мышления. Валун катится с холма без цели. У него есть лишь траектория, и если мы не хотим под него попасть, ее необходимо предсказать. Если думать о валуне как о хищнике (или о хищнике – как о валуне), мы просто погибнем. Два образа мышления, функциональный и нефункциональный, столь отличаются друг от друга и столь полезны в уместных ситуациях и вредны в неуместных, что они, вероятно, развивались как отдельные когнитивные навыки (Hauser and Carey 1998; Tomasello 1999).
Функциональное мышление давно применяли к социальным группам. Платон сравнивал разные классы общества с органами единого организма. Религиозная мысль полна таких аллюзий: например, апостол Павел говорил о Церкви как о теле, а о Христе – как о ее главе (см. 1 Кор 12). Примерно так же утверждал англиканский епископ Джозеф Батлер (Butler [1726] 1950, 21): «То, что мы созданы для общества и содействия его счастью, столь же ясно, как и то, что мы были задуманы с намерением заботиться о своих собственных жизнях, здоровье и частном благополучии». Основатели социальных наук беззастенчиво рассуждали об общественных организмах, увенчанных групповым сознанием (Wegner 1986). Однако, хотя сравнение общества с организмом порой и выглядит убедительным, в иных случаях оно ведет к ошибочным выводам. Да, организованная армия, идущая в наступление, более похожа на хищника, чем на катящийся валун. Но нищие попрошайки как класс не выполняют функции органа в обществе-организме. О них, конечно, тоже можно помыслить функционально, хоть и на более низком уровне, и сказать, что личная жадность членов общества ведет к неравному распределению его ресурсов. Как видим, к социальным группам идея адаптации не всегда применима однозначно и уместно.
Основная проблема общественной жизни
Первую действенную научную теорию адаптации предложил Дарвин. Эволюция объясняет адаптивный план на основе трех принципов: это фенотипическая изменчивость, наследственность и последствия приспособленности организма. К фенотипическим признакам теория относит все, что можно пронаблюдать и измерить. Индивиды в рамках группы почти никогда не бывают одинаковы и обычно различаются как раз по фенотипическим признакам. Более того, потомки часто похожи на родителей как из-за общности генов, так и вследствие других факторов, таких как усвоение культурных норм. Наследственность важно понимать как взаимосвязь родителей и потомков, какой бы механизм ее ни обеспечивал. Такое определение позволит нам при рассмотрении эволюции человека говорить не только о генах. И, наконец, приспособленность индивидов к условиям окружающей среды – их способность выживать и оставлять потомство – зачастую зависит от фенотипических признаков. Взятые в единстве, эти три принципа ведут к, казалось бы, неизбежному итогу – фенотипические черты, усиливающие приспособленность организма, в череде поколений будут возрастать. Теория Дарвина настолько проста, что ее можно объяснить в одном абзаце, но следствия из нее настолько глубоки, что она преобразила саму науку о жизни, и это позволило великому генетику Феодосию Добжанскому (Dobzhansky 1973) сказать: «Ничто в биологии не имеет смысла, если не рассматривается в свете эволюции».
Адаптация определяется в терминах выживания и оставления потомства – и этот факт ставит пределы тем видам адаптации, которые могут считаться эволюционными. Мы оценим эти пределы, но сперва рассмотрим, как развивается адаптация на уровне индивида. Вот, скажем, цветовая мимикрия. Представьте стайку мотыльков, отличающихся друг от друга по степени совпадения их окраски с растениями. В каждом поколении самые заметные мотыльки становятся жертвами хищников, а наиболее способные к мимикрии выживают и дают потомство. И если потомки имеют сходство с родителями, то в целом мотыльки становятся все более и более неотличимыми от окружающих растений. Любой, кто имел возможность наблюдать насекомых, в точности похожих на лист, вплоть до прожилок и ущерба, оставленного травоядными, не может не восхититься тем, сколь потрясающие адаптации особей порождает естественный отбор.
Теперь рассмотрим этот же процесс на уровне группы, в примере, когда особи предупреждают друг друга о приближающемся хищнике. Представьте стаю птиц, и пусть их отличает друг от друга склонность отслеживать появление хищника на горизонте и кричать, когда тот замечен. Кто лучше всех способен выжить и дать потомство? Самые зоркие? А вот и нет! Если слежение за горизонтом отвлекает от поиска пищи, то самые бдительные добудут меньше, чем их безразличные к появлению хищника сородичи. Если крик привлечет внимание хищника, то дозорные, предупреждая других, ставят под угрозу себя. И тем самым птицы, которые не следят за горизонтом и при виде хищника молчат, повышают свои шансы выжить и оставить потомство по сравнению со своими бдительными соседями.
Эти два примера показывают, что эволюционное представление об адаптации не всегда совпадает с представлением интуитивным – особенно на уровне групп. Легко представить себе стаю птиц как адаптивную единицу – иными словами, единое целое, способное к адаптации, – и, мысля функционально, предсказать ее свойства. Вся стая следует правилу «один за всех и все за одного», особи-дозорные все время начеку, стремятся отследить хищников как можно раньше и криком предупредить сородичей-едоков… Вот только, к сожалению, шансы выжить и оставить потомство у особей, действующих в интересах группы, не больше, чем у особей, которые получают блага, не разделяя общих затрат. Поскольку теория Дарвина опирается всецело на различия в способности к выживанию и оставлению потомства, она, как кажется, не способна описать группу как адаптивную единицу. И это можно назвать фундаментальной проблемой общественной жизни: группы действуют наилучшим образом, когда их члены приносят друг другу благо, но этот тип организации нелегко соотнести с биологической приспособленностью.
И мы начинаем понимать, почему представление о религиозных группах как об адаптивных единицах не выводится напрямую из эволюционной теории. А из рассмотренных примеров становится ясным, что на основе этой теории трудно представить адаптивными единицами группы любого рода – в том числе и созданные людьми.
